Сноха ныла весь вечер, пока Микос не прикрикнул на нее.

Ужинали молча и спать легли рано, даже мелкой работой дома заниматься не хотелось.

С утра пораньше начали собираться первые любопытные, вернувшаяся от коз Мария фыркнула:

– Загодя места занимают. Снова забор свалят, зря чинили вчера.

Теодор угрюмо ответил:

– Пусть.

Микос тоже был мрачен.

– Если там, – он кивнул на ларец, – золото, так хоть самим черепками подменяй, не то проклянут в Парге.

Теодор взялся чинить старую давилку, которую уже стоило бы выбросить. Понятно, что это только чтобы заняться чем-то, не выходя из дома. Микос тоже принялся что-то мастерить.

Наконец выглянувшая в окно Мария сооб щила:

– Собрались.

Теодор тяжело поднялся, отряхнул одежду, вытер руки, взял ларец. Но не понес, как вчера сразу во двор, а открыл. Золото никуда не делось и ни во что не превратилось, оно все так же блестело, заполняя собой ларец.

Теодор снова прикрыл ларец и шагнул к двери. Мария ехидно улыбалась: вот им! И нечего в этой Парге сидеть, с такими деньгами нужно подальше выбираться, дом хороший заводить, корову, а не коз, больше не рыбачить и не бедствовать. Вот им!

Когда Теодор с ларцом в руках вышел из двери, вокруг снова затихли, только мальчишечий голос с дерева звонко сообщил:

– Вышел!

А дальше произошло невиданное…

Теодор не стал, как вчера, устанавливать ларец, чтобы торжественно открыть его у всех на виду, он даже в центр двора не вышел, открыл ларец прямо у порога и… резким движением вытряхнул золото в пыль двора, туда, где совсем недавно была трава, безжалостно вытоптанная десятками ног любопытных.

Выбросил и едва успел отскочить назад в дом, потому что уже через мгновение обомлевшая было толпа с визгом бросилась подбирать монеты.

Хлопнув дверь, он заложил ее на щеколду и устало опустился на скамью, все так же держа ларец в руках. Микос молча наблюдал за отцом, но его глаза явно посветлели, сын тоже чувствовал облегчение из-за поступка Теодора. И Мария, смотревшая сначала с ужасом, вдруг начала смеяться:

– А вот и все! Сейчас тюки из-под навеса растащат, и все! Нам только вот эта монета останется.

Она показала на ларец, в уголке которого поблескивал случайно не выпавший золотой дукат.

А Теодора больше заинтересовало то, что, помимо дуката, было на дне, – там лежал лист бумаги. Отдав монету снохе, он дрожащими руками вытащил лист из ларца и развернул. Письмо от Георгиса! Вчитывался в строки, которые так ждал, и плакал.

Его сын писал, что стал богатым и влиятельным, что посылает это золото просто как мелкий подарок, что отец волен делать с ним что угодно, хоть по земле рассыпать. Но главное, Георгис звал к себе, хотя бы посмотреть, как живет, обещая, что если не понравится, то поможет вернуться и купить в Парге хороший дом. Звал брата Микоса и его семью, если такая есть. Обещал принять всех, писал, что есть хороший дом, слуги, земля и лодка, если вдруг захочется половить рыбу.

Жить можно не в Стамбуле, если большой шумный город не понравится…

А снаружи кто-то закричал:

– Корабль!

Выйдя во двор, Теодор усмехнулся: забор снова сломали, золото, конечно, подобрали, а тюки, как и говорила Мария, растащили. Удивительно, хорошие поодиночке люди в толпе становятся совсем иными. Теодор не сомневался, что уже завтра многие понесут назад и подобранные монеты, и ткани, и богатую одежду. В Парге честные люди, очень честные, они не возьмут чужого, недаром дома не закрываются. Но вот стоило одному подать дурной клич, как отозвались, не думая.

И все-таки он понимал, что уплывет к сыну в далекий Константинополь, или Стамбул, как его сейчас зовут. Хотя бы на время уплывет, потому что завтра соседи будут чувствовать себя виноватыми, а тех, перед кем человек виноват, он не любит. Нежданное богатство, даже будучи разбросанным в пыли, уважения и любви соседей Теодору не добавит, скорее наоборот.

Немного погодя он молча отвел козу к соседу во двор, открыл дверь птичника с несколькими курами, отвязал собаку, погасил очаг и прикрыл дверь щеколдой снаружи.

С собой у семьи Теодора были только два небольших узелка с иконами и парой рубах. Соседи провожали их молча, никто не знал, что говорить после утреннего происшествия.

Кажется, посланец Ибрагима понял, в чем дело, он успокоил отца Великого визиря:

– Ваш сын даст вам все, что нужно, и даже сверх того.

Синьор Андреа Гритти чувствовал себя не слишком хорошо. У него, всегда гордившегося своим отменным здоровьем, стало пошаливать сердце. Выставляя свою кандидатуру на выборах 77-го дожа Венеции, синьор Гритти подчеркивал то, что не ведает, что значит болеть. Ему верили: не всякий сможет в столь солидном возрасте – шестьдесят восемь лет – соблазнить монахиню, подарив ей ребенка. Венецианцев грехи Андреа Гритти не отпугнули, он наконец стал дожем, чего добивался столько лет.

Дожи в Венеции избирались пожизненно, а потому Гритти пришлось ждать сначала кончины одного дожа, потом второго. Но он умел ждать и дождался.

Дожем вознамерился стать еще в Стамбуле, который про себя так и звал Константинополем, где был послом Великой Синьоры Венеции (как ее только не звали: Сиятельной, Блистательной, Великой Синьорой, Республикой Святого Марка…). Венецианский посол – это не должность, а наказание, денег платили куда меньше, чем приходилось расходовать, работы определяли невпроворот, жен с собой брать запрещали (вот это многим нравилось), а вот повара – даже обязывали. Сначала послов меняли три-четыре раза в год, потому что дольше никто не желал оставаться на опасной службе. Потом по требованию тех, где эти послы представляли Венецию, вынуждены были оставлять бедолаг на три-четыре года.

Много, ох как много, потому что опасная служба. А вот Андреа Гритти у Османов нравилось, сумел подружиться с султаном Баязидом, а также с его разумным визирем Ахмед-пашой. Да так подружиться, что, когда все же попался на шпионаже, не отрубили, как другим, голову и не бросили в воды Босфора зашитым в кожаный мешок, просто посадили в тюрьму на четыре года.

Стамбульская тюрьма и за меньший срок чему угодно научит, но опального посла частенько навещал друг – визирь, хлопотал за него, подарков пришлось немало подарить, взяток дать, но главное, конечно, воля султана. Баязид освободил незадачливого шпиона под обещание, когда станет дожем, сделать все, чтобы крепла дружба между Венецией и Стамбулом. Чтобы из подвала выйти, и с голодным тигром дружить пообещаешь, но Гритти обещал от души, он действительно стремился стать дожем и верил, что с османами нужно дружить, тем более султан Баязид Европу захватывать не спешил, скорее напротив, даже приглашал Леонардо да Винчи и Микеланджело, чтобы построили мост через Босфор, хотя из затеи тогда ничего не вышло.