— Как тут соблюдёшь, коли мил он мне больше души. Только и мысль, что о нём об одном от зорюшки до зорюшки… Гляжу вот на избу его, только тем и утешаюся.

И Ксения Яковлевна жестом руки указала Домаше высокую избу на новой стройке с петухом на коньке. Девушка поглядела на свою хозяйку-подругу и сама испугалась замеченного ею выражения боли.

— Что же ты, Ксения Яковлевна, убиваешься? Может, всё и обладится…

— Где обладится! — с отчаянием в голосе сказала Строганова.

Обе девушки замолчали.

— А он-то что? — после довольно продолжительной паузы спросила Домаша.

— Что он, я не ведаю, — ответила Ксения Яковлевна.

— Николи с ним не гуторила?

— Николи…

— А видалась?

— Встречалась ненароком, кланялась…

— Как он кланялся-то?

— Приветливо да ласково.

— Ну знать, зазнобила ты и ему сердце…

— А ты почём знаешь?

— Да как же иначе-то! Красавица ты у нас писаная, другой не найдёшь, вишь, и на Москве, бают… А ихний брат, мужчина, до красоты девичьей как падок… Не чета Ермаку, из Москвы боярин приезжал, и то ошалел, тебя увидавши. Видела я надысь, что с ним, сердечным, поделалось, как исцеловала ты его при встрече…

— Не вспоминай мне о нём, Домаша.

— С чего так?.. Парень тоже красивый.

— Нашла красивого. Вот Ермак…

Ксения Яковлевна не докончила, сама испугалась довольно громко произнесённого имени.

— Что же Ермак-то? Чернявый, только глаза одни и горят полымем, не глаза бы, как есть мой Яшка, — заметила Домаша.

— Твой Яшка тоже парень красивый…

— Куда ему! Бросовый он парень, вот что… — с напускным равнодушием сказала Домаша. — Когда это он так полюбился тебе? — спросила она Ксению Яковлевну.

— Да, кажись, с того времени, как — помнишь? — пришли они сюда, как ещё у окна мы стояли, он взглянул да и поклонился.

— Помню, помню… Только я не заметила ничего, потом и ты мне не говорила.

— Я и сама не знала до недавнего времени. Мерещился он мне как будто и наяву, и во сне… Потом несколько раз я с ним повстречалась… Ещё пуще стало, а вот тут уже недели с две щемит моё сердце, от окна не могу отойти, всё гляжу: не увижу ли его?.. Просто вся измаялась…

— Надо прознать, что он-то… Узнаешь, коли любит он, — легче будет, а нет — наплевать на него надо…

— Легко вымолвить… — задумчиво сказала Ксения Яковлевна. — А как прознать-то?..

— Ты только согласись, а я проведаю.

— Проведаешь! — почти радостно воскликнула Ксения Яковлевна. — Как же?

— А стороной, через Яшку… Он с ним дружит, балалайкой его подчас тешит тоже…

— Соромно, девушка.

— Что за соромно! Стороной проведаю, с опаскою. Так я закажу Яшке, как бы от себя… Он и оборудует, парень аховый… — Ксения Яковлевна молчала. — Что же, проведывать?

— Проведай… — чуть слышно ответила Ксения Яковлевна.

— Сегодня же я это оборудую. А ты, Ксения Яковлевна, брось куксить до поры до времени…

Строганова через силу улыбнулась.

Ермак Тимофеевич между тем, пройдя в горницу Семёна Иоаникиевича, застал его за писанием грамоты. Тот, не отрываясь от работы, повернул голову в сторону вошедшего и ласково произнёс:

— Милости просим, гость дорогой, садись… Сейчас я управлюсь, погуторим с тобой.

Ермак сел на лавку. Семён Иоаникиевич стал продолжать, видимо с трудом, выводить буквы. Наконец он кончил и облегчённо вздохнул, точно с плеч свалилась долго бывшая на них тяжесть.

— Посетил нас Господь Бог бедою… — невесело промолвил Семён Иоаникиевич.

— Бедою? — вопросительно-тревожно повторил Ермак Тимофеевич.

— Да, молодой, бедою… Племянница у меня есть, девка на возрасте. Может, видал её?

— Видал, видал, — торопливо, дрогнувшим голосом произнёс Ермак. — Что с ней, с Ксенией Яковлевной, приключилось?

— Да и сам я хорошо, молодец, этого не ведаю… Недужится девке, да и на тебе!

— Недужится? — снова повторил Ермак Тимофеевич.

— Да… Вот уже недели с две как бьётся с ней нянька её, Антиповна, старуха умная, преданная, всем, чем ни на есть пользует… Не действует. Краска с лица, почитай, сошла, с тела спала, тает девка на глазах и на поди…

— С чего бы это? — участливо спросил Ермак.

Его побледневшее лицо выдавало волнение, которое он старался всеми силами скрыть. И он достиг этого.

— И сами ума не приложим… Антиповна, кажись, до правды додумалась. Замуж пора ей…

— Вот оно что…

— Тут-то и закавыка, — продолжал Строганов. — В глуши живём, какие тут женихи… Вот и отписываю в Москву…

Старик жестом руки указал на написанную им грамотку.

— В Москву?

— Да, к боярину Обноскову…

И Семён Иоаникиевич вдался в подробности. Он рассказал Ермаку Тимофеевичу уже известное читателям: о приезде Степана Обноскова с царской грамотой, о впечатлении, произведённом на него Ксенией Яковлевной, о дозволенном сватовстве и пересылке грамотками.

Он не заметил, что каждое слово его точно ножом ударяет по сердцу его слушателя. Да и мог ли он представить себе это?

Ермак Тимофеевич сидел ни жив ни мёртв, хотя всеми силами старался казаться равнодушным.

— Да до Москвы-то не близкий свет. Гонца сегодня пошлю, а когда он доедет и благополучно ли, когда ответ привезёт, когда сам наречённый жених пожалует, много воды утечёт, а девка не по дням, а по часам тает… Вот она беда-то какая. Посетил Господь… — закончил свой рассказ Семён Иоаникиевич.

Ермак Тимофеевич молчал.

— А ты ко мне, добрый молодец, с радостью или тоже с бедой? — спросил его Семён Иоаникиевич.

— Моя беда, Семён Аникич, полбеды, — отвечал Ермак. — Речь моя о ней и подождать может, а вот надо раскинуть умом, как помочь девушке-то…

— Как тут поможешь? Антиповна бает, что не к смерти, не умрёт до замужества… Травкой её хотели попоить, кровь, бает, жидит она, от густой крови, вишь, девка туманится… Антиповне и книги в руки, старуха дотошная.

— А знаешь, купец, пословицу: ум хорошо, а два лучше?..

— Это точно… Да к чему это?

— А к тому, что я, может, в этой беде помочь тебе могу.

— Ты?

— Да, я. Не гляди, что молод я, Семён Аникич. Много на своём коротком веку я видывал, иному старцу это не привидится, с тем и умрёт, не увидит.