Роман подошел к двери и постучал. Откликнулся молодой, бодрый голос:

– Входи, чего стучишь?

Роман отворил дверь и вошел внутрь. Пройдя небольшие сени, он очутился в светлой, просторной палате. У окна на лавке сидел молодой воин и чинил кольчугу.

– Чего тебе, отрок? – спросил он, подняв на Романа пронзительно-голубые глаза. Воин был совсем молод – только года на два-три старше Романа.

– Я дядьку своего ищу. Знаю, что служит он в дружине князя Александра Ярославича...

– А как зовут твоего дядьку? – полюбопытствовал воин.

– Иваном...

– У нас не один Иван в дружине, а целых три. Ты, может, знаешь – простой он гридень, или чином повыше?

– Да вроде сотником был, когда последний раз к нам приезжал... – неуверенно протянул Роман.

– А давно ль это было? – спросил воин, совсем уж забросив свою работу.

– В прошлом годе, как раз по лету.

– Эхма! Я еще в дружине тогда не служил! – присвистнул воин. – Ничего не могу тебе сказать, отрок, о твоем дядьке. Я ж говорю, есть у нас Иваны, да вот только сотников меж ними нет. Да ты погоди, не кручинься раньше времени, – добавил воин, увидев, что Роман вот-вот заплачет, – может, ему пожаловали чин какой или перевели куда. Вот вернутся наши, у них и спросим! Садись со мной, расскажи, откуда ты, да как сюда попал – время быстро пролетит.

Роман послушно присел на краешек лавки и принялся за свой рассказ. Обо всем рассказал он: и о семье своей несчастной, и о татарских набегах, и о том, как жили посреди леса, и о том, как мать увели, и о пути своем до Переяславля. Только о двух вещах не рассказал он: о смерти отца, которой он был виной, и странном умении попутчиков-монахов обращаться с ножами.

Воин, звали его Петром, слушал внимательно, не переставая заниматься своею работой.

– Да, нелегко тебе пришлось, – сказал он, когда Роман закончил. – Это ж надо было придумать такое – одному до Новгорода идти! Похоже, что страха в тебе, отрок, вообще нет никакого!

– Страшно мне было, да только раз уж решил до дядьки добраться, то значит, доберусь, – ответил Роман.

– Понимаю я твое стремление. Он ведь, у тебя, почитай, единственный родственник остался, окромя сестры и брата, – участливо кивнул Петр. – Я вот тоже один как перст. Всех моих родных истребили проклятые татары – и отца, и мать и сестрицу младшую... Я сам здешний – Переяславльский. В дружину к князю попал совсем недавно – чудом от татар сберегся – рыбачить ушел, а в это время Батый на город и напал. Множество жителей тогда погибло, но много и разбежаться успело по лесам окрестным.

А меня несколько дней не было – времянка у нас была на Нерли-реке, там я подолгу пропадал, рыбоудил. Только раз проснулся я средь ночи, вышел по своей нужде и увидел на небе, в стороне города, зарево ужасное, – подумал, что пожар, сломя голову домой кинулся. На мое счастье, повстречались мне люди из тех, что успели из города бежать, и поведали, что искать мне там боле нечего – если не успели мои родные в лесу укрыться, то в живых их боле нет. Так и отговорили меня тогда в город идти...

Все ж-таки наутро я б не выдержал и пошел бы в город – сердце по родным больно ныло, но ночью приснился мне сон. Увидел я сестру свою младшую, а была она у меня красавицей – как ангел белокура и голубоглаза, и добрая такая, кроткая, аки голубица... Так вот, предстала она передо мной среди ночи в красном свадебном наряде, и коса заплетена, как у невесты. А я будто бы ее и спрашиваю:

– Неужто замуж ты идешь, Вета?

А она мне:

– Замуж, не замуж, токмо теперь я невеста!

– Когда ж сосватали тебя, сестрица милая? Я и не упомню!

– Конечно, не помнишь, брат дорогой, не было тебя с нами в этот час. Да и без того шумное было сватовство!

– А что родители? Рады ли?

– Не скажу, что рады, да только, как и я, теперь спокойны...

Тут начала она отступать от меня шаг за шагом, и будто бы воздух вокруг нее светиться начал. А я ей вслед кричу:

– Добра тебе желаю, дома ладного, да богатого!

Она ж в ответ:

– Приют моему праху – сыра земля, богатство – трава зеленая, что на могиле моей по весне вырастет...

– Что говоришь такое? – вновь вскричал я. – Ведь невеста ты, грешно о таком тебе думать!

– Эх, братушка, – донесся до меня печальный ее тихий голос, – нет более на мне никакого греха – я ведь Христова невеста... – Сказала, будто ветерок в листве прошелестел, да и растаяла в ставшем нестерпимо ярким сиянии.

И такой ужас вдруг обуял меня, что закричал я во все горло и от того крика проснулся... Только сон этот чудный не забылся... Все перед глазами сестра стоит и тоску на сердце наводит. Понял я тогда, что не видеть мне живой ни ее, ни добрых моих родителей.

После того, как татары ушли, начали спасшиеся жители возвращаться обратно в город. Вернулся и я. Только не было больше города – пепел, да руины, да тела мертвые, обугленные, искалеченные. На месте нашего дома лишь печь осталась обгорелая, да уголья. Весь день бродил я по опустевшему городу, разыскивая своих родных, живых или мертвых. Отца с матерью так и не нашел – видно, сгорели они в страшном пожаре. Зато сестрицу милую свою разыскал. Лежала она возле церкви, под самой колокольней... Видно, хотели над ней татары снасильничать, а она взобралась на высокую церковную колокольню, да вниз и спрыгнула. Так и не далась супостатам живой, а мертвая она им ни к чему стала...

Вот, говорят, отрок, что себя жизни лишить – грех величайший. Много думал я о том, когда нес сестру свою к месту последнего ее пристанища, когда копал ей глубокую могилу сырую, когда тело ее нежное землей закидывал. Я и сейчас о том думы покоя не дают. Неужто грех это – не позволить осквернению великому свершится? Неужто лучше б было, чтоб приняла она смерть мученическую от злых ворогов? Неужто гореть моей сестрице теперь в аду веки вечные?

Одно только успокаивает душу мою – сама она мне сказала, что Христова невеста, а значит, Бог принял мою Вету с ее тяжким грехом. Принял и простил, и не лишил своей благодати!

Роман слушал рассказ Петра в каком-то оцепенении. Чувствовал он себя совершенно разбитым – голова налилась свинцовой тяжестью, лицо горело, словно обожженное, тело время от времени сотрясала дрожь.

– Что с тобой, отрок? – спросил Петр, заметив, наконец, что с Романом происходит что-то неладное.

– Что-то муторно мне, – ответил тот. – Пойду на воздух выйду, может, полегчает?

Роман поднялся со скамьи, но ноги его не удержали, и он как подкошенный рухнул наземь.

Петр тут же подскочил к нему и, увидев, что отрок лежит без чувств, начал тормошить его. Наконец Роман открыл глаза, и воин вздохнул с облегчением:

– Слава Господу! Я уж было подумал, что ты умер! – воскликнул он и положил свою заскорузлую ладонь на лоб Романа. – Да ты весь горишь! – испуганно вскрикнул воин, почувствовав, каким нестерпимым жаром пылает Романово чело.