Иосэф вздрогнул и оборвал игру; затем, не поднимая глаз, – взгляда, брошенного по сторонам, было достаточно, чтобы увидеть, что крыша пуста и слуги удалились, – он тихо ответил:

– Безмерна, благородная госпожа, доброта твоя к рабу, и счастлив я, что ты ценишь скромные дары богов, ниспосланные мне небом тебе на утешение.

Губы Ранофрит дрогнули: ей хотелось видеть его более смелым. Нагнувшись еще ниже, она повторила страстным шепотом:

– Тебя люблю я!

Иосэф нахмурился; холодный, строгий взгляд блеснул в ответ на пламенный взор молодой женщины. Сняв руку, все еще лежавшую у него на плече, он встал и отступил назад.

– Велик и драгоценен дар твой, благородная супруга знатного Потифара, – сказал тихо, но отчетливо Иосэф, – так велик он, что я даже не могу принять его. Ты забыла, что человек, к которому ты пылаешь страстью – раб твоего мужа. Я дорожу своей головой, благородная Ранофрит, и знаю, как наказует египетский закон за прелюбодеяние; да и не будь этого закона, супруг твой осыпал меня такими милостями, был мне всегда отцом, а не господином, – что я скорей умру, чем посягну на его честь. Вспомни это, благородная госпожа, и не искушай вперед чарующей речью раба, всегда верно служившего тебе.

Ранофрит вздрогнула и побледнела, выслушав жестокий урок от человека, которого надеялась свести с ума неслыханным счастьем, которого думала увидеть у своих ног в порыве обожания. А он, дерзкий, еще смеет напоминать ей о долге и не желает ее… Под давлением ледяного взгляда бесстрастно смотревших на нее глаз ей казалось, что ее ударили в лицо; голова закружилась, и она зашаталась. Иосэф не двинулся с места, не протянул даже руки, чтобы поддержать ее. Быстро оправившись и сжав кулаки, Ранофрит шагнула к нему; безумная злоба сменила мимолетную слабость.

– Червяк, презренная, негодная собака! – вырвалось у нее со свистом. – Как осмелился ты мне ответить? Если ты, как нищий, валяясь в ногах, будешь теперь вымаливать хоть один взгляд любви, я оттолкну тебя, как гадину. Да, ты мой раб, и я покажу, что могу делать с тобой все, что захочу; я отплачу тебе за эту минуту. Вот тебе, а теперь пошел прочь!

Закатив ему пощечину, она вне себя повернулась к нему спиной. Теперь настала очередь Иосэфа побледнеть как полотно его туники. Щека горела, как в огне, гнев душил его: но, быстро овладев собой, он торопливо оставил крышу. Ранофрит упала в кресло и разразилась рыданиями.

Задыхаясь от злости, вбежал Иосэф к себе и заперся.

– Дрянь распутная! – ворчал он, сжимая кулаки. – Как мне отмстить тебе за оскорбление, когда я напомнил лишь тебе о долге?

Как тигр в клетке, метался он по своей комнате. Планы мщения, один несбыточнее другого, роились в его голове; он забывал, что сам вызвал чувство, которое и привело к пощечине. Но мало-помалу ярость утихла и, по мере того как он глубже вдумывался в свое положение, им овладевал страх, что Ранофрит начнет ему мстить за нанесенную обиду: опасение более чем основательное и, без сомнения, молодая женщина имела в распоряжении гораздо больше средств, чем он. Сумрачный и озабоченный, Иосэф облокотился на окно и задумался. Смелая мысль неожиданно блеснула у него. Удайся его план, смелый и опасный, и его судьба сразу сделается иной, а он очутится на верху блаженства. Если Потифар теперь исчезнет – Ранофрит свободна; помириться со взбалмошной женщиной легко; она сделает все, что он захочет. А раз он станет супругом Ранофрит, он достигнет желанной цели – богатства и независимости. Эта мысль, внезапно родившаяся в его голове, совершенно покорила его; чем больше созревал этот план, тем легче казалось его исполнение; он был безопаснее мщения обиженной им капризной, страстной женщины. Но медлить было нельзя. Он знал, что Потифар имел привычку выпивать на ночь, ложась спать, чашу вина, которую ему приготовляли заранее. Этой привычке он, конечно, не изменит и сегодня, когда, усталый, вернется поздно с охоты, сопровождаемой затем пиром у фараона. Если бы только ему удалось влить в эту чашу несколько капель сильного, не оставляющего следов, растительного яда, который научил его готовить Шебна!.. Два года тому назад он приготовил флакон отравы, но ни разу еще ею не воспользовался. Теперь яд пригодился; ни малейшего подозрения на него не падет, так как со времени женитьбы он никогда уже более не входил в опочивальню своего господина. Пока он обдумывал свой план, настала ночь; несмотря на это, он еще ждал. Рассудив затем, что Ранофрит, должно быть, легла и заснула, он взял флакон и проскользнул в сад. Ступая тихо, как тень, подкрался он к окнам спальни. В соседней комнате находилась всегда невольница; обыкновенно это была Акка, молодая египтянка, очень расположенная к Иосэфу. Подойдя ближе, Иосэф убедился, что это была она и при свете ночника убирала и складывала одежды.

– Акка, – позвал он тихо.

Молодая девушка обернулась с удивлением, но, узнав сейчас же высокую фигуру Иосэфа, подбежала к окну. Это была прелестная девушка, стройная, нежная, смуглая, с большими глазами газели; она любила Иосэфа, и, так как с ней он был менее строг и горд, чем с другими, она думала, что любима взаимно, и втайне лелеяла надежду, что в конце концов он женится на ней.

– Я хочу поговорить с тобой, Акка, чтобы нам только не помешали, – сказал он тихо. – Сходи-ка раньше, посмотри, спит ли госпожа, а затем пробеги в беседку в конце сада, откуда всю улицу видно, да погляди, не видать ли колесницы Потифара.

Девушка вспыхнула, уверенная, что наступает, наконец, желанный миг и Иосэф ищет случая с ней объясниться; кивнув головой, она исчезла, как тень, в комнату Ранофрит и через минуту вернулась.

– Спит как чурбан; теперь я побегу в беседку, – прошептала она, вставая на выступ окна. Иосэф обнял ее и, подняв, как ребенка, поставил на землю. Но едва Акка скрылась в тени деревьев, как он вскочил проворно в окно и на цыпочках скользнул в соседний покой.

Лампада с душистым маслом кротко озаряла комнату, широкое золоченое ложе, осененное пологами из финикийской ткани, и маленький столик, на котором в полутьме блестела золоченая чаша Потифара. Развалившись на подушках, с закрытыми глазами, лежала Ранофрит. Она не спала, как думала Акка; вся поглощенная мыслями, она не шевельнулась при входе служанки, предполагая, что та вошла убрать что-нибудь. Весь вечер буря бушевала в ее душе; переходя от любви к ненависти, она пыталась водворить порядок в хаосе своих мыслей и чувств; но каждый раз воспоминание об оскорбленной и отверженной любви вызывало в ней новый приступ злобы. Легкий шум опять встревожил ее; думая, что это вошла снова Акка, она открыла глаза, решив выбранить ее за надоедливость; но в ту же секунду слова замерли у нее на устах и взгляд застыл, прикованный к фигуре Иосэфа, легко и осторожно кравшегося к постели. При виде человека, на котором сосредоточены были все ее мысли, целый хаос противоречивых чувств поднялся в ней. Он пришел, – значит, сожалеет о своем проступке; любовь взяла верх над осторожностью, заставив прийти сюда вымолить ее прощение, пока Потифар в отсутствии! Какая же другая цель, кроме желания примириться, могла привлечь его сюда? Вывод, к которому она пришла, заставил Ранофрит позабыть все: и оскорбление, и мщение; ничего не видела она больше, кроме изящной, стройной фигуры молодого еврея и его правильного профиля, склонившегося над столом.