В лязге стропил струны ста пил.

Топоту молота лезть ли кобыле?

Если и был вихорь в степи,

Тракторы вихрь храпя забыли.

  Скальте, заводы, зубы жевать

  Дерево, мясо, железо, камень!

  Наша голова в дыме рыжевата.

  Губы развернуты врозь резаками.

    И только сия или спятив:

    Поля… перелески… лень…

    Пока на шкивы не накатит

    Ремень

    Трудач – завтрашний день.

    И окличь его чиста –

    Все по местам!

В. Хлебников. Уструг Разина

Где море бьется диким неуком,

Ломая разума дела,

Ему рыдать и грезить не о ком.

Оно морские удила,

Соленой пеной покрывая,

Грызет узду людей езды.

Так девушка времен Мамая,

С укором к небу подымая

Свои глаза большой воды,

Вдруг спросит нараспев отца:

«На что изволит гневаться?

Ужель она тому причина,

Что меч суровый в ножны сует,

Что гневная морщина

Ему лицо сурово полосует,

Согнав улыбку точно хлам,

Лик разделивши пополам».

По затону трех покойников,

Где лишь лебедя лучи,

Вышел парусник разбойников

Иступить свои мечи.

Умеет рукоять столетий

Скользить ночами, точно тать,

Или по горлу королей

Концом свирепо щекотать.

Или рукой седых могил

Ковать столетья для удил.

И Разина глухое «слышу»

Подымется со дна холмов,

Как знамя красное, взойдет на крышу

И поведет войска умов.

И плахи медленные взмахи

Хвалили вольные галахи.

Была повольницей полна

Уструга узкая корма,

Где пучина для почина

Силу бурь удесятеря,

Волги синяя овчина

На плечах богатыря.

Он стоит полунагой,

Горит пояса насечка,

И железное колечко

Опускается серьгой.

Здесь все сказочно и чудно.

Это воли моря полк.

И на самом носу судна

Был прибит матерый волк.

А отец свободы дикой

На парчевой лежит койке

И играет кистенем,

Чтоб копейка на попойке

Покатилася рублем.

Ножами наживы

Им милы, любезны

И ветер служивый,

И смуглые бездны.

Он невидим и неведом

Быстро катится по водам.

Он был кум бедноты,

С самой смертью на ты.

Бревен черные кокоры

Для весла гребцов опоры.

Сколько вражьих голов

Срубил в битве галах,

Знает чайка-рыболов,

Отдыхая на шестах.

Месяц взял того, что наговор

На уструге тлеет заговор.

Бубен гром и песни дуд.

И прославленные в селах

Пастухи ножей веселых

Речи тихие ведут:

«От отечества, оттоле

Отманил нас атаман.

Волга мать не видит пищи.

Время жертвы и жратвы.

Или разумом ты нищий,

Богатырь без головы.

Развяжи кошель и грош

Бедной девке в воду брось.

Куксит, плачет целый день, –

Это дело дребедень.

Закопченою девчонкой

Накорми страну плотвы».

В гневе праведном серчая

Волга бьется, правды чая.

Богатырь поставил бревна

Твердых ног на доски палубы.

Произнес зарок сыновний,

Чтоб река не голодала бы.

Над голодною столицей

Одичавших волн,

Воин вод свиреполиций

Тот, кому молился челн.

Не увидел тени жалобы.

И уроком поздних лет

Прогремел его обет:

«К богу – могу эту куклу.

Девы – мевы, руки – муки.

Косы – мосы, очи – мочи.

Голубая Волга – на!

Ты боярами оболгана».

Волге долго не молчится.

Ей ворчится как волчице.

Волны Волги точно волки.

Ветер бешеной погоды.

Вьется шелковый лоскут.

И у Волги, у голодной

Слюни голода текут.

Волга воет, Волга скачет

Без лица и без конца.

В буревой волне маячит

Ляля буйного донца.

Баба-птица ловит рыбу,

Прячет в кожаный мешок.

Нас застенок ждет и дыба,

Кровь прольется на вершок.

И морю утихнуть легко

И ветру свирепствовать лень,

Как будто веселый дядько,

По пояс несется тюлень.

Льются водка и вода.

Дикий ветер этой лодки повода.

Б. А. Овеществленная утопия

Города будущего существовали и в прошлом: Мор, Фурье, Морис и т. д. И тем не менее проэкт Лавинского имеет совершенно особое новое значение.

Лавинский тоже создал город будущего. И этого следовало, разумеется, ожидать. Не от Лавинского. От современных революционных художников вообще. Так как Лавинский конечно только частный случай.

Романтика коммуны, а не идиллия коттэджа. Это во-первых. А во-вторых: раньше только разговаривали (Уэльс и пр.), Лавинский же просто начертил. По своему начертил «по особенному» изобразительно, ну что ж?! Цель была одна: показать, а не рассказывать, и цель достигнута.

Третье и самое главное – художник захотел строить.

Можно назвать сотни профессоров, академиков и т. п., которые не только «хотели».

Но архитектура превратилась в форму, в украшение, в эстетический культ красоты.

– Ну, а инженеры?

Они-то конечно строили и строят. Строят прочно, современно, на фундаменте новейшей индустрии. Но странное дело: пока они касаются специфических сооружений (мосты, краны, перроны) до тех пор все идет благополучно; достаточно однако взяться им за более широкую область, как из под маски инженера выглянет старая знакомая физиономия эстета. Воспитанный на канонах буржуазного искусства, инженер почти всегда такой же фетишист, как и его молочный брат архитектор. Так инженерия попадает в сладкие об'ятия эстетизма и, тем самым, добровольно обрекает себя либо на сужение задач, либо на социальный консерватизм.

Сообразно всем этим фактам, я полагаю, что проэкт Лавинского, использовавший инженерию в ее грядущей динамике, инженерию, как всеобщий метод, инженерию, высвобожденную из под налепок искусства и подчиненную лишь закону социально-технической целесообразности, этот проэкт ударяет и по художнику и по инженеру. Первому он говорит ясно: руки прочь от жизненного дела, ты оставшийся на Парнасе. Второго он зовет к революционной смелости и к разрыву с традиционным эстетством, к организации жизни во всем ее об'еме.

Этим однако не исчерпывается значение попытки Лавинского. Лавинский-конструктивист. Чтож такое конструктивизм?

Когда прежний художник брался за материал, (краски и т. п.)