Великий князь Михаил любил смотреть, как мы играем в теннис, брат и я.

Устроившись в большом кресле, он часами следил за партиями. Играя очень плохо, я посылал мячи во всех направлениях, так что однажды великий князь получил мячом в глаз. Удар был таким сильным, что пришлось вызвать одного из крупнейших в Москве специалистов, чтобы предупредить потерю глаза.

Я совершил другую неловкость в этом же роде в Павловске, летней резиденции великого князя Константина Константиновича[67]. Там были его сестра, греческая королева Ольга[68], и их мать, великая княгиня Александра Иосифовна[69], почтенная старая дама, которую прогуливали по парку в кресле на колесах. Все относились к ней с огромным почтением. Когда она так появлялась, окруженная своей семьей, в этой процессии было что-то библейское.

Важный кортеж однажды выехал из дворца, когда дети великого князя, князь Христофор, младший сын королевы Ольги и я играли в мяч на лужайке. Со своей обычной неловкостью я ударом ноги отправил мяч в сторону подходящей к нам процессии, и почитаемая дама получила его прямо в лицо.

В Петербурге великий князь Константин жил в Мраморном дворце, очень красивом, из серого мрамора, выстроенном Екатериной II для своего фаворита, князя Орлова. Я часто ходил туда играть с сыновьями великого князя. Однажды им взбрела мысль изобразить похороны президента Феликса Фора, имя которого я носил. Я добросовестно изображал мертвого во время всей церемонии. Но когда меня, наконец, отпустили, я в бешенстве задал псевдопохоронщикам трепку, оставив их всех с подбитыми глазами. С тех пор меня больше не приглашали ни в Мраморный дворец, ни в Павловск.

До пятнадцати лет у меня бывали приступы сомнамбулизма. Так, однажды ночью в Архангельском я очнулся верхом на балюстраде, окружавшей крышу террасы. Крик птицы или какой-то другой шум меня разбудил, и я очень испугался, увидав себя так высоко над пустотой. Лакей, прибежавший на мой крик, извлек меня из этого опасного положения. Я был ему так благодарен, что попросил родителей приставить его ко мне. С этого дня Иван меня не покидал, и я считал его более другом, чем слугой. Он оставался со мной до 1917 года. Во время революции мы расстались, и он ко мне не возвратился; я так и не знаю, что с ним сталось.

* * *

В 1902 году[70] родители решили отправить меня путешествовать по Италии со старым профессором живописи. Смешной вид профессора Адриана Прахова[71] не позволял ему остаться незамеченным. Маленький и коренастый, с большой головой, окруженной львиной шевелюрой и ярко-рыжей бородой, он имел вид клоуна. Мы решили называть друг друга «дон Адриано» и «дон Феличе», Путешествие началось с Венеции и продолжалось до Сицилии. Оно было очень поучительным, но, наверное, не в том роде, какого ожидали мои родители.

Уставая от жары, я был мало расположен любоваться художественными красотами Италии. Дон Адриано, напротив, лихо обегал церкви и музеи, не обнаруживая ни малейшего признака усталости. Он часами простаивал возле каждой картины и всюду устраивал лекции по-французски, с ужасным акцентом. За нами всегда следовали группы туристов, явно ослепленных профессором. Что до меня, никогда не любившего собраний, я проклинал этих взмыленных людей, вооруженных фотоаппаратами и всегда следующих за нами.

Дон Адриано щеголял в одежде, которую он считал подходящей к климату: костюм из белого альпака, соломенная шляпа и солнечный зонт с зеленой ручкой. Мы не могли выйти без сопровождения толпы мальчишек. Я был очень молод и вполне ясно осознавал, что этот комический персонаж не был тем спутником, с кем бы мечталось объехать Венецию на гондоле!

В Неаполе мы остановились в отеле «Везувий». Жара стала невыносимой, и я отказался выходить до вечера. Профессор, имевший множество знакомых в городе, проводил эти дни в их обществе, тогда как я оставался в отеле один. К концу дня, когда температура снижалась, я устраивался на балконе и развлекался, рассматривая прохожих. Мне случалось обмениваться с ними несколькими словами, но плохое знание итальянского не позволяло вступать в более длительную беседу.

Однажды вечером перед отелем остановился фиакр, чтобы высадить двух дам. Я обратился к кучеру, молодому человеку с привлекательным лицом, сносно понимающему по-французски. Я ему поведал, что мне смертельно скучно и что я бы хотел осмотреть Неаполь ночью. Он предложил быть моим гидом в этот же вечер и сказал, что заедет за мной в 11 часов. В этот час профессор крепко спал. Кучер был точен. Я на цыпочках вышел из комнаты и, не очень беспокоясь, что не имею в кармане ни единого су, поднялся в экипаж, и мы тронулись. Проследовав по нескольким пустынным улицам, итальянец остановился перед дверью в конце темного переулка. Войдя в дом, я был удивлен множеством чучел животных, среди которых был большой крокодил, подвешенный на веревочках к потолку. Я на мгновение вообразил, что мой гид привел меня в музей естественной истории. Мое опасение рассеялось, когда я увидел приближающуюся к нам полную женщину, кричаще накрашенную и сверкающую фальшивыми драгоценностями. Салон, куда она нас привела, был меблирован большими канапе розового плюша; многочисленные зеркала обрамляли стены. Я почувствовал себя несколько стесненным, но мой кучер, очень довольный, заказал шампанского и уселся возле меня, тогда как содержательница заведения устроилась по другую сторону. Женщины прогуливались перед нами, в воздухе пахло потом и вульгарными духами. Они были всех цветов, вплоть до чернокожих. Некоторые совершенно голые, другие одеты баядерками, матросами или маленькими девочками. Они ходили, покачивая бедрами и бросая на меня кокетливые взгляды. Я все больше и больше робел и пугался. Кучер и матрона добросовестно напивались, и я тоже стал пить. Время от времени они меня обнимали, говоря: «Che bello bambino!»

Внезапно дверь открылась, и я был ошеломлен, увидев своего профессора! Патронесса устремилась к нему и сжала его в объятиях как завсегдатая дома. Я же пытался спрятаться за спину кучера. Но дон Адриано уже заметил меня. Его лицо осветилось широкой улыбкой, и, подойдя ко мне, он сердечно меня обнял, воскликнув: «Дон Феличе! Дон Феличе!» Свидетели этой сцены глядели на нас с изумлением, Кучер отреагировал первым. Он наполнил кубок шампанским и поднялся, крича: «Эввива! Эввива!», и мы оказались в центре неистовой овации.

Не знаю, в котором часу окончилась эта вечеринка, но наутро я проснулся с сильной головной болью. С этого дня я не оставался больше один в отеле. После полудня, когда жара спадала, я отправлялся с профессором по музеям, а вечерами мы