Пистолет и факел выпали из моих рук, и я сложил их в мольбе и распростерся перед ней.

«Кто вы, незнакомец? Чего вы хотите от меня?»

Мелодичные и трепетные звуки ее голоса рассеяли чары, сковавшие меня, и я тотчас вскричал на своем родном языке:

«О, мадам, если вы леди Ивановна, примите меня как друга! Я преданный вам англичанин и послан на помощь вам графиней Федерович, вашей сестрой».

«Моей сестрой! — откликнулась она неуверенно, с некой подозрительностью в тоне, отведя, тем не менее, в сторону кинжал и со смущенным видом закутываясь в накидку. Краска смущения придала ее бледному лицу невыразимую прелесть.

Я тут же вынул из нагрудного кармана письмо графини и, вспомнив, что она просила меня обращаться к сестре по-английски, хотя непроизвольно так и поступил лишь при первом обращении, передал все письма, изъясняясь на том же языке, и не упустил ничего, что могло бы убедить и успокоить Ивановну. Пока она слушала меня, выражение ее лица смягчалось, и ее прекрасные глаза увлажнились слезами. Но когда она взяла в руки письмо, когда увидела почерк сестры, грудь ее сотряслась от судорожных рыданий, губы потеряли свой коралловый цвет, и, казалось, что она вот-вот упадет в обморок, так что я инстинктивно схватил ее за руку. Она обратила взгляд на Тома, будто прося у него помощи. Что за беспредельная боязливость и изящество смешались в этом выразительном взгляде! Бедный парень, протягивая ей руку, видно, первым делом хотел убедиться, что она не из потустороннего мира. В комнате была кушетка, к которой мы подвели девушку, но она, отвернувшись от кушетки, бросила на меня странный взгляд и в тот же момент без чувств упала мне на руки. Я подумал, что она и в самом деле умерла, и эта мысль показалась мне столь чудовищной, что лишила меня рассудка и сил помочь ей.

Здесь Том проявил себя наилучшим образом. Он предложил немедленно вынести Ивановну на свежий воздух, и когда мы это сделали, человеколюбие полностью победило его страхи и он поспешил назад, чтобы проверить, не осталось ли на мертвеце чего-то полезного, что могло облегчить наше положение. И ему повезло — он нашел фляжку с остатками бренди. Этой жидкостью мы растерли девушке виски и даже силой влили немного бренди ей в рот. Вскоре после этого она начала дышать и, вызвав у нас какой-то неистовый восторг, который я не в силах выразить словами, она открыла глаза и взглянула нас с такой ласковой доверчивостью! Лишь один этот взгляд мог окупить все страдания мира!

Тут я предложил немедленно перейти в то место, где поселился сам, но Ивановна настаивала, чтобы я отвел ее туда, откуда она, видимо, пришла той самой ночью, чтобы похоронить своего деда, священные останки которого перенесли в подвал под руинами дворца его зятя те самые люди, у которых я добыл факелы. Именно для этого их и привел из лазарета тот самый убитый офицер. Об этом офицере она не говорила, и у меня не было права задавать вопросы. Офицер был красавцем — что с того! — скорее всего, именно он забрал ее из госпиталя и был ее единственным другом. — Какая чепуха! Снег на родных равнинах Ивановны не столь чист, как она сама. Негодяй, без сомнения, покушался на эту чистоту в тот момент, когда мы услышали тот жуткий крик. Этот крик все еще звенит у меня в ушах. Почему, почему я не оказался там в тот страшный момент? — Ничего! — Господь не оставил ее и протянул ей свою могущественную руку. Дух отца вооружил свою беспомощную дочь.

Том, по-прежнему самый бдительный ее защитник, снова помчался к трупу, снял с него военную накидку и, хотя, как он сказал, ему противно было надевать французскую одежду, у него хватило здравого смысла презентовать собственную куртку даме, то есть сделать ей самый подходящий подарок. Проявленная им в этой истории деятельная забота доказывает превосходство рассудка над чувствами. В то время как Том столь изобретательно и в самом деле с пользой действовал ради той, для кого моя пылкая душа хотела б «почесть яркую сорвать с луны», я стоял, погрузившись в созерцание ее совершенной красоты, вздыхал над ее горем и думал: «Будь ты в моей стране, прекрасная страдалица, где у меня есть большой дом, ты не только бы ела мой хлеб и пила из моей чаши, но возлежала бы на моей груди и…» Нет! Не стану заканчивать эту цитату, поскольку вижу, что вы смеетесь надо мной, Чарльз! Но, несмотря на ваш смех, я буду настаивать на том, что чувства, которые я испытываю к этой удивительной девушке, настолько чистые, настолько братские, настолько возвышенные, что я мог бы стать ей отцом или братом, или даже ангелом-хранителем, вовсе не вздыхая по более близкому союзу.

«Тогда, Нед, вы чудесным образом переменились!»

Я отрицаю это. Прежде мой взор склонен был блуждать лениво, мое сердце, возможно, было чересчур чувствительным и сверх меры, чуть сверх меры, поддавалось соблазнам. Но я настаиваю, что у вас есть только право говорить, что я чудесным образом изменился к лучшему, а не переменился. Но вернемся к Ивановне.

Взяв меня за руку, она молча, нетвердыми шагами направилась к жалкому жилищу, кое-как построенному из досок с каким-то подобием кровли. Как только она вошла туда, раздался слабый радостный возглас. Я последовал за Ивановной и увидел сидящую на голой земле молодую женщину, явно очень больную. Голова ее покоилась на коленях пожилого мужчины, супруга которого помешивала что-то в треснутом горшке над разведенным на полу огне, видимо готовя еду к возвращению своей хозяйки.

«И это твое жилище, Ивановна!» — возопило мое изумленное сердце, испытывая боль каждой своей частицей. Я понял, что слова, идущие из сердца, были прочитаны в моих глазах, ибо прекрасная дева, обернувшись ко мне, сказала:

«Вы должны понять сэр, что это жилище вполне устраивает меня на то время, покуда я не смогу без риска перебраться в Петербург, ведь здесь за мной ухаживают мои служанки и я нахожусь под защитой, следовало бы сказать, своих подруг».

«Ах, госпожа, это вы их защита! — произнес старик. — Благодаря вашим добродетелям Господь с жалостью взирает на всех нас. Вашими молитвами ниспослано всем нам благословение».

Молодая женщина, прижав руки к груди, повторила слова старика, а затем стала сетовать, что ее госпожа так долго оставалась у могилы деда, и сказала, что они начали тревожиться, не случилась ли с ней какая беда.

«А где же, — добавила она, — добрый Шарльмон? Этого господина мы не знаем».

«Шарльмон вовсе не добрый! — сказала Ивановна, сверкнув глазами и содрогнувшись всем телом. — Больше не говори о нем, Елизавета. Я сильно настрадалась с тех пор, как ушла отсюда, так сильно (и снова в глазах ее появились слезы), что почти забыла о том печальном обстоятельстве, которое увело меня от вас. Но будьте покойны, этот господин — англичанин, наш друг, и он привез мне вести от Ульрики».

Много слез было пролито по этому радостному поводу, прослезился и я. Ивановна со взглядом, преисполненным благодарности, попросила прийти к ней завтра и тут же спросила, не могу ли я переправить короткую записку Ульрике, добавив при этом, что она не может оставить Елизавету или куда-то перенести ее в таком состоянии (что за благородная девушка!), а также не может сама написать Ульрике, поскольку ей нечем и не на чем писать, а то бы Джозеф, как бы ни был он стар, принес бы письмо. Тогда я рассказал ей о горе сестры, которая страдала от неведения по поводу судьбы Ивановны, и сказал, что готов немедленно отправить слугу с известиями, которых так ждет графиня. И пообещал прислать утром все необходимое для письма, поскольку я никогда не отправляюсь в путешествие без письменных принадлежностей. После чего я оставил Ивановну, чтобы она могла спокойно прочитать письмо сестры, которое она по-прежнему держала в руках, и отбыл с чувством человека, оставившего лучшую часть своей жизни позади.