— Знакомься. Это твоя мама. И бабушка.

Директорская погрузилась с тишину. Через открытую форточку с улицы слышны голоса. Я цепляюсь за эти звуки, вслушиваюсь. Это не помогает, мысли упорно возвращаются к словам Таисии Ивановны. От того, что она произнесла это совершенно без эмоций, ощущение нереальности только усиливается.

Известие меня ошеломило. Если бы мне в тот момент сказали, что Дед Мороз все-таки существует, я бы удивился меньше. Оказывается, моих родных разыскали, подняв архив. Я сидел словно пришибленный. Смотрел в пол. На полу шевелились мыски моих серых с белыми полосками кроссовок. Они двигались как-то сами по себе. Я сделал попытку на этом сосредоточиться. Но из созерцания облупленной обуви меня вывел голос директрисы:

— Юрий — хороший парень. Наша гордость. Три премии. Наш художник. Аттестат у него тоже хороший. Характеристика отличная.

«Наш». Я повторяю это слово про себя несколько раз. Пытаюсь отгородиться им, как щитом, от двух других слов — «мама», «бабушка». Отвечаю мысленно директору: «Вот так всегда. Когда о тебе говорят, что ты чей-то, ты не свой. Ты — их, детдомовский. А эти люди? Они тоже могут сказать: „Наш"?»

Директриса молчит. Все молчат. Мне интересно, смотрят ли они на меня, но я продолжаю разглядывать мыски кроссовок. По-моему, они стали вести какую-то свою игру: то двигаются влево-вправо, то пристукивают. Чувствую, как уши предательски краснеют, они всегда проделывают этот фокус, когда я волнуюсь.

— Юра, ты домой поедешь? К родителям?

Кроссовки вдруг остановились. Прилипли к полу. Я пытаюсь пошевелить ногой, но ничего не получается. Приклеились. Надо что-то отвечать.

Выдавливаю:

— Угу.

— Вот и славно. Сходи к ребятам. Попрощайся и собери вещи. Ольга Борисовна тебя ждет. Специально пришла, хотя у нее и выходной.

Ольга Борисовна ждет меня внизу, напротив двери. Той двери, которую я открывал и закрывал миллион раз за эти годы. Дверь детдома. Обычная такая дверь, обитая деревянными дощечками. Потом, годы спустя, ее заменят на металлическую, но это ничего не изменит. Она все равно останется дверью в казенный дом.

Моя Ириска (жена), узнав, как я нашел семью, сказала: «А я бы не простила! И не пошла к ним». Не прощать мне даже в голову не приходило. Все эти годы я думал, что я один, как луна на небе. Когда-то Лешка, глядя на желтую, как спелая дыня, луну, сказал: «Эх, купить бы билет до Луны. И смотаться отсюда навсегда».

Я складывал вещи в подаренный Николаем Петровичем большой походный рюкзак. Кстати, я до сих пор беру этот рюкзак с собой на рыбалку. Акварель и кисти отправляются в накладной карман, свитер, старые джинсы, две рубашки, куртка, фотографии и рисунки ложатся в рюкзак. Мольберт я несу в руках как самое ценное. Дядя Коля сдержал обещание и привез мне в подарок мольберт, настоящий, как у художников.

— Юр, ты, если что, забегай. Всегда рады тебе будем. Ни пуха тебе ни пера! — Воспитатели вышли проводить и взглянуть на мою мать.

Я жму руки ребятам. А язык словно к нёбу прилип. В мыслях завис ответ: «К черту!» Неужели я уезжаю отсюда навсегда?..

Мы ехали в машине молча. Вдоль дороги пробегали поля, посадки, поселки. Мне казалось,

что за окном ничего не меняется: одинаковые тополя стоят вдоль трассы. Совсем как мы, детдомовцы. Младших всегда водили в столовую строем. Парами. Эти деревья тоже стоят парами. Я не знал, о чем спросить мать. И надо ли?

В открытую дверь квартиры просунула голову девчонка с двумя тонкими косичками.

— Привет. Я — Лиза, твоя сестра. Мне девять лет. У нас есть еще Ольга, но она приедет только летом с семьей. Она далеко живет, — с ходу выдала она всю информацию.

— Привет. Я — Юра. Хотя ты, наверное, в курсе, что появился братец.

Неловкое молчание постепенно сменилось обычным разговором, который возникает, когда люди накрывают стол к празднику. Они меня ни о чем не спрашивали, а я — их. Мама, отчим, бабушка, сестра. Казалось, что я просто был в лагере на каникулах и вот вернулся домой. А они ждут. В этот день воссоединения с семьей мы разложили большой стол в меньшей из комнат небольшой двухкомнатной квартиры.

— Здесь будет твоя комната.

Я рассматриваю гобелен на стене. Китаец верхом на тигре. Кажется, он собирается убить зверя. Тигр огромен, силен.

— А что это за картина? — спрашиваю я у обретенных родственников.

— «Монах Усунь убивает тигра». Картина Дмитрия Филатова. Тебе нравится?

— Не знаю. У монаха какое-то сосредоточенное лицо. Смотрит так, словно тигр-людоед сожрал его семью.

— Может, так оно и было. Мне этот гобелен на юбилей подарили. На работе, — сказал отчим. — Юра, а ты, мне говорили, рисуешь?

— Да. Немного.

Та картина куда-то запропастилась при переезде в новый дом. Рассказал я о ней как-то своей жене. А она в ответ поведала корейскую сказку про монаха-тигра.

Заблудился в горах путник. Узкая тропинка вывела его к красивому высокому дому, спрятанному за двенадцатью воротами. Плачущая красавица рассказала, как стала женой горного монаха. Когда-то ее отец, богатый и знатный человек, отказал в сватовстве бедняку монаху. Разгневанный монах убил и отца, и семерых братьев.

«И тебя убьет, коли не уйдешь. Уходи, прошу тебя, незнакомец!» — упрашивала девушка.

Но путник остался и убил того монаха. Решили они похоронить его, смотрят — а вместо человека перед ними на камнях распростерт огромный рыжий тигр.

Красавица попросила спасителя остаться с нею, по завету ей нужно было охранять отцовскую могилу еще три года. Но путник ушел, а она осталась одна. Когда закрылись двенадцатые ворота, девушка свела счеты с жизнью.

Путник, чье имя было Осанн, стал бесстрашным и мудрым полководцем, не знавшим поражений. Но однажды он проиграл сражение: на поднятый меч опустился желтый платок, а Осанн не смог сдвинуться с места и рухнул без сознания. Открыв глаза, он увидел ту самую оставленную им девушку. Стал он просить прощения за свою бессердечность, но девушка пропала.

Снова повторил тот путь в горах Осанн. Нашел он в доме красавицу, спящую вечным сном. Выглядела она так, словно вчера прилегла. Похоронил он ее рядом с отцом.

Вновь бой. И вновь неудача. Но появился знакомый желтый платок и лег на меч врага. Битва была выиграна. Каждый год после этого Осанн ездил благодарить девушку.

Какие сомнения съели мою семью на долгих шестнадцать лет? Почему никто из них не пришел ко мне ни разу? Впрочем, я убил в себе тигра давно. Мне неинтересно, что произошло в роддоме.

О чем говорили мы тогда на нашей первой семейной встрече? За столом вели беседу о летних планах, о моем поступлении в колледж. Бабушка сказала, что через недельку возьмет меня в деревню. Мне тогда показалось, что моему появлению обрадовалась только младшая сестра. Разговоров о том, как я жил, никто не начинал. Пока взрослые накрывали на стол, сестра повела меня смотреть семейные фотографии. Ей не терпелось познакомить меня сразу со всей многочисленной родней. Толстый альбом в парадном кожаном чехле. Свои несколько фотографий, сделанных в детдоме, я хранил в целлофановом пакете. Их было мало, и ни одна из них по-настоящему мне не нравилась. Подумалось тогда, что толстый альбом со множеством фотографий — это еще одно подтверждение того, что в жизни есть счастье. Счастье — это в том числе и фотографироваться с близкими. Когда видишь себя на фотографиях в солидном альбоме, то кажется, что ты уже прожил длинную жизнь. О чем могли рассказать мои фотографии? Они больше молчали, чем говорили. Лизе в год нашей встречи исполнилось девять лет. Почетное место в альбоме было выделено фотографии, на которой красивый сверток с розовой лентой торжественно выносят к отцу и бабушке. Счастливые лица. А я? Как было со мной? Улыбался кто-нибудь мне, маленькому свертку в казенных застиранных пеленках? Наверное, нет. Но это уже не важно. Мой первый лепет услышал какой-нибудь пластмассовый болванчик или резиновая зверушка, слышавшие, наверное, десятки таких первых «агу».