Вскоре пришло тому и второе доказательство, громкая песня, из тех, что пели в ту пору по всей Германии: мол, мы, немцы, честные трудяги, а вот британцы все – лжецы, да и русские все – свиньи, и французишки – мерзавцы, а итальяшки – подлецы, ну, а сербы – просто гнусные негодяи. Задумали они все напасть на нашу Германию, но скоро от них от всех даже мокрого следа не останется.

Я оглянулся. Вокруг меня простирался парк, наполненный радостным весельем цветов, среди которых прихотливо извивались узкие тропки. Строптивая печенка снова попыталась выскользнуть у меня из руки и опять закапала кровью. Я сжал ее покрепче, повернулся к «голему» и протянул ему Малкин подарок. «Ты любишь печенку? – спросил я. – Тогда возьми. Тут, в платке, завязана гусиная печенка, совсем свежая. Возьми, друг, попроси кухарку или повара, они тебе ее поджарят, и ты отведаешь с удовольствием. Ты когда-нибудь пробовал гусиную печенку? Не помнишь? Ну, ничего, когда почувствуешь ее вкус, сразу вспомнишь. – И чтобы приятно завершить эту одностороннюю беседу, добавил: – Друг мой солдат, вот ты сражался за своего кайзера, но пойми – все мы такие же солдаты, как ты, все мы повязаны войной, просто не каждый знает, за какого кайзера или царя он воюет. Ты, друг мой, уже навидался зла на своей войне. Но ничего, скоро тебя вылечат от ее кошмаров, а когда вылечат, ты вернешься домой, и тебе обрадуются все, кто тебя любит, – и отец, и мать, и братья, и сестры, и суженая. Славная, наверно, девушка, эта твоя суженая, – этакая блондинка с голубыми глазами, верно…»

Так я стоял и болтал себе, что приходило на язык. Не знаю, понял он что-нибудь или ничего не понял, – я, во всяком случае, был весьма доволен своей речью. Приятно беседовать с несмышленными. Говоришь все, что взбредет тебе в голову, и можешь не опасаться, что наговоришь глупостей.

Под конец я сказал: «Сейчас мы попрощаемся, друг мой, и я пойду себе своей дорогой, а ты пойдешь своей. И наверно, мы больше никогда не увидимся. Поэтому мы должны расстаться как друзья и пообещать, что никогда не будем переходить друг другу дорогу. Ведь большинство бед во всем мире происходят только из-за того, что Шиллер боится, как бы Миллер не положил глаз на его, Шиллера, собственность. А вот если Шиллер пойдет себе в одну сторону, а Миллер в другую, все опасения исчезнут. Так что же ты сделаешь с этой печенкой, друг мой? Ее можно пожарить, а можно попросить сварить. Не знаю, любишь ты больше жареное или вареное. Но в любом случае желаю тебе приятного аппетита. Йеэрав леха вэйевусам леха, как говорим мы, евреи, то бишь “насладись вкусом и насладись ароматом”. А вот вы, немцы, когда видите, что человек ест, вы ведь спрашиваете эс шмектс? Верно? То есть вкусно ли? Вот видишь, у каждого народа свои правила вежливости, у каждого языка свои выражения. Поэтому сейчас, друг мой, я скажу тебе на прощанье на своем языке – Шалом, то есть “С миром”, – потому что мы мирно расстаемся друг с другом и вряд ли еще встретимся в этом мире. А если и встретимся, ты вряд ли вспомнишь меня и узнаешь. Кто побывал на войне и видел, как люди лишают друг друга жизни, – что в его глазах простой путник с его пожеланием мира…»

С легким сердцем и пустыми руками вернулся я в лечебницу. Бригитта увидела мою испачканную кровью одежду и решила, что я ранен. Я рассказал ей историю с печенкой. Она засмеялась и велела прислать служанку, чтобы отстирать кровь, а потом, не дожидаясь служанки, сама взяла в руки тряпку, распустила в воде мыло и принялась вытирать пятна на моем костюме, сопровождая веселым смехом каждое вычищенное пятно и вспоминая те давние времена, когда я занимался ее театральными нарядами.

– Ты мне никогда не рассказывал, что же тебе удалось открыть, когда ты начал заниматься историей одежды, – сказала она.

– Ну, сейчас я бы уже не взялся за такую работу, – сказал я.

– Но раз ты уж когда-то взялся, – сказала Бригитта, – расскажи хотя бы, что тебя к этому побудило.

– Я был молод, – сказал я, – и моя память была переполнена образами людей минувших времен. Они стояли перед моими глазами, и я хотел о них рассказать. Тогда я сказал себе: чтобы описать этих людей, нужно вначале одеть их соответственно времени их жизни, месту проживания и роду-племени. Поэтому я стал изучать историю одежды каждого поколения у разных народов и племен. И в результате влез в работу, от которой никому никакой пользы. Теперь мне приходится защищать свои рукописи от моли, а где же сегодня взять такое количество нафталина?

Весь этот час возни с моей одеждой мы разговаривали, не переставая. Она расспрашивала меня, я отвечал, а порой и сам добавлял, как это делаешь обычно, когда говоришь с симпатичным тебе человеком и затягиваешь беседу, чтобы посидеть с ним еще немного. Потом она вдруг сказала:

– Помнишь, я как-то решила посмотреть, как я выгляжу в той картине, где играла главную роль, дочери старого короля? Я еще пришла тогда позвать тебя с собой, а потом, когда мы сидели в зале, зрители меня узнали и начали кричать, как безумные: «Это она, это дочь старого короля!»

– Дорогая, – сказал я, – как же мне не помнить эту историю, ведь именно в тот вечер ты положила начало новой моде.

– Какой моде? – удивилась Бригитта. – Я ничего такого не знаю.

– Ну, если ты не помнишь, я могу тебе напомнить, – сказал я.

– О да, дорогой, – воскликнула Бригитта, – напомни мне, напомни!

Я знал, что она помнит все до мельчайших подробностей, но решил про себя, что если ей угодно притворяться, будто она забыла эту историю, то и я могу притвориться, будто ей поверил.

– Как же ты не помнишь? – сказал я. – Как только они опознали самую очаровательную берлинскую актрису, они тут же бросились к тебе и стали отрывать на память кусочки твоего наряда, так что мне пришлось прикрыть тебя своим плащом, чтобы они тебя не раздели совсем.

Бригитта засмеялась тем своим пленительным смехом, который когда-то покорял всех окружающих, и сказала:

– Поразительно, я начисто забыла эту историю. Если бы ты мне не напомнил, я бы так и ушла из жизни, не вспомнив ее. Но одного я все же не понимаю. Ты сказал, что я положила начало новой моде. Но какой?

– После того случая, когда знаменитую Бригитту увидели в мужском плаще, – сказал я, – многие девушки начали нарочно ходить в плащах мужского покроя.

– Как странно, – сказала Бригитта, – у меня хорошая память, а вот этот случай начисто из нее улетучился.

– Это потому, – сказал я, – что ты знаешь, что можешь надеяться на такого верного секретаря, как я, поэтому тебе незачем утруждать себя излишними воспоминаниями.

– Интересно, – задумчиво сказала Бригитта, – что еще ты помнишь обо мне такого, чего я сама о себе не помню?

– В этом смысле твое положение ничем не лучше других, – сказал я. – Так уж оно в жизни – другие всегда знают о нас больше, чем мы сами. А в твоем случае, Бригитта дорогая, это верно вдвойне, потому что ты вечно занята тем, что делаешь добро другим, и у тебя нет времени думать о себе.