Он даже почти не думал про Машу, когда она вдруг с сияющими глазами появилась в дверях. Андрей резко позабыл про Париж и вспомнил про Лондон. Судя по довольному Машиному виду, свидание прошло на «ура!». Интересно, Петя уже озвучил свое предложение про переезд в Вестминстер?

— Андрей! Я должна тебе кое-что рассказать! — возбужденно прошептала Маша, и он на секунду прикрыл глаза. Не сейчас. Он не готов это слышать. Лучше уж головомойка от начальства.

— Прости, — сказал он холодно, — мне нужно к Анютину.

И быстро вышел из-за стола, стараясь не дотрагиваться до нее. Но не выдержал и у двери — обернулся. Маша смотрела ему вслед обескураженно и — обиженно. Андрей постарался улыбнуться: мол, все хорошо, ты делаешь отличный выбор, а меня ждут дела, и выскочил в коридор.

* * *

— Черт знает, во что мы вляпались! Была банальная «бытовуха» — и вот, на тебе! — Анютин в возбуждении ходил взад и вперед по кабинету. Андрей сидел за столом и только поворачивал голову туда-сюда за начальством. — Международный масштаб, грозятся подключить Интерпол, тьфу! Теперь надо найти вора, найти эскизы этого Энгра и вернуть во Францию, найти убийцу… Все? Ничего не пропустил? Ну, что ты молчишь? Какие версии?

Андрей вздохнул:

— Может, он вообще француз?

— Кто?

— Преступник. Согласитесь, стащить рисунки во Франции, к тому же в провинции, где все на виду, иностранцу сложно. Да еще потом через границу перевозить…

— Ну, как-то через границу они все-таки переехали… — задумчиво возразил Анютин, садясь обратно в кресло.

— А если попросить французов разобраться с их стороны? Скорее всего тот, кто рисуночки из Монтобана тиснул, и с убийцей как-то связан.

— Не обязательно, — помрачнел Анютин. — Там, по-видимому, цепочка перекупщиков. Не перекладывай дело на французов: рисунки, может, и их, но трупы-то, трупы-то — наши.

— М-да. Кому везет, тому и отдуваться, — закончил Андрей свое крайне содержательное выступление перед начальством на «бис».

Надо звонить французам. И просить об этом Машу. И поторопиться — пока она не укатила на Туманный Альбион.

Мать отвела его к психотерапевту лет в одиннадцать.

— Он стал опасен, — сказал однажды отец барственным профессорским басом маме по телефону. И она поверила.

Отец совсем перестал его брать к себе, и он почувствовал себя откровенно несчастным: почти не разговаривал и мог проводить целые дни, калякая на чертежных листах, которые мать приносила с работы. На другой стороне лист был чист и годился для рисования. Мать вздыхала, глядя, как за один вечер квадрат тонкой бумаги, покрывающий полностью их стол на маленькой кухне, заполняется рисунками, часто никак не связанными между собой.

И ежели бы кто-нибудь, кроме тетки, которая и в сорок лет была уже подслеповата, жалел бы мальчика по-настоящему и интересовался им, он бы заметил, что рисунки эти будто дневник. Дневник его мыслей за день.

Вот он вспомнил свой сон. Там опять было море, и мальчик изобразил пустой берег и дуб, похожий на тот, про который он учил в стихотворении А.С. Пушкина. Потом он размышлял о профессии аквалангиста, что притягивала его и пугала одновременно — плавать он не умел. И на листе появлялся водолаз с огромным шлемом, больше похожий на космонавта. Может, ему все-таки стать космонавтом? И он рисовал звезды и планеты, как их рисовал бесстрашный летчик Экзюпери: мама перед сном читала ему «Маленького принца». Он запомнил из всей книжки одну фразу — про ответственность за тех, кого приручили. Мама невольно выделяла ее голосом, думая явно о папе.

Папа «организовал» им эту квартиру на окраине через свои связи в горкоме, чтобы не менять старую, четырехкомнатную, в Трехпрудном переулке. Он ненавидел переезды и перемену мест. Выбив бывшей жене квартиру, алиментами он себя регулярно не утруждал. Бумажки с профилями Ильича мать получала от случая к случаю, не как должное, но как подарок. Потому и благодарна была — как нежданному подношению.

Но в тот день, когда она, отпросившись с работы, все-таки дошла с сыном до психотерапевта, бумажек от отца давно уже не приходило. Мальчик шел, опустив голову, уткнувшись взглядом в материны серые, перекрученные на щиколотках, хлопчатобумажные колготки и стоптанные черные лаковые сандалии. Чуть ниже колен болталась авоська с гладкой восковой пирамидкой кефира и обернутой в серую бумагу вареной колбасой, граммов триста, на которой продавщица карандашом написала вес.

Перед входом в клинику мать на секунду помедлила, а потом ступила внутрь: они прошли по линолеуму в разноцветных квадратах и встали уже перед белой дверью с надписью «Детский психотерапевт». Мать постучала, услышала «Войдите» и нерешительно вошла в кабинет. У психотерапевта было очень интересное лицо: похожее на старый картофельный клубень.

Он рассматривал врача пару минут, пока в голове нарастал ритм прибоя, перекрывающий мамину сбивчивую речь. Он вынул из кармана блокнотик (такие выдавали матери на Новый год в ее конструкторском бюро) и огрызок карандаша, который незаметно стащил у продавщицы в бакалее, и начал рисовать, изредка слюнявя карандаш во рту. Он скашивал глаза то на лицо «картофельного» доктора, то на материны суетящиеся руки: шершавые, обветренные, с коротко подстриженными ногтями.

— Очень нужна ваша помощь, доктор… — доносилось до него сквозь рокот прибоя. — Трудный развод… Агрессивность, кошмары ночью, просыпается мокрый… Почти не разговаривает.

Карандаш все быстрее скользил по бумаге, мальчик рисовал, высунув от усердия кончик языка. Внезапно розовая крупная рука выхватила у него блокнот. От неожиданного нападения даже море в голове замолчало: он воззрился на врача.

А тот, в свою очередь, смотрел на листик, изрисованный до основания, и, довольный, качал картофельной башкой.

— Вот это да! — услышал мальчик. — Это ж мой портрет! И мастерски выполненный. — Он поднял глаза на мать и уже очень серьезно закончил: — Думаю, ваш ребенок все рассказывает не словами, а через рисунок. Я настоятельно вам советую отдать парня в художественную школу. У него явный талант. Заодно и отвлечется от ваших семейных неурядиц.

Врач вновь повернулся к нему и подмигнул. Он на подмигивание не отреагировал, но внимательно посмотрел на доктора. Во взгляде у того появилось что-то новое. ТАК на него никто еще никогда не смотрел.

Только много лет спустя он поймет, что впервые в жизни вызвал у кого-то восхищение.

Она стояла перед насупленным Андреем, положив на стол репродукцию «Турецких бань» и фотографии трех девушек.

— Андрей, — позвала Маша, потому что тот находился почти в прострации. — Ты что, не понимаешь?! Это же и есть связь, которую мы ищем — между жертвами и набросками Энгра.

Маша улыбнулась ему радостно, но Андрей еще больше насупился и отодвинул фотографии: