Итак, Андре — молодой человек (для Матильды молодым человеком мог быть любой в возрасте до пятидесяти, отметил про себя Перрен), приехал аж из Владивостока, чтобы полюбоваться на шедевры Энгра. Что не могло не потрафить Матильде — в Монтобане редко встретишь русских, это вам не авеню Монтень в Париже. Андре со своей доской для рисования примостился на складном стульчике в одном из залов Энгра и копировал картины.

И вот однажды, заглянув через его плечо, Матильда замерла на месте: Андре был очень, очень талантлив. Более того, плюс к обаянию талантливой личности он был тонок (они беседовали через его русско-французский разговорник искусствоведа). Он — ей: «Какая линия!» Она — ему: «А вы заметили изящество растушевки?» В общем, родственные души сразу узнали друг друга, а Перрен со спокойной душой пропускал искусствоведческие пассажи.

Потом Андре пригласил ее в местный ресторан — к этому моменту Матильда и сама купила свой вариант разговорника — франко-русский, а к нему старое, почтенное издание Достоевского и Толстого в переводе Шарля Мориса и Ирины Паскевич соответственно. Два почтенных классика русской литературы уже означали начало женского интереса.

В ресторане Матильда учила Андре расправляться с фуа-гра (слегка поджаренный тост из деревенского хлеба, свежемолотый перец, а теперь попробуйте с фиговым конфитюром), они разговаривали об Энгре и не только — еще о Рембрандте, Делакруа и Коро. Андре уговаривал Матильду приехать в Петербург и посмотреть на эрмитажную коллекцию, которую мадемуазель всю жизнь мечтала увидеть, да так и не собралась. Они пили отличный сотерн и редкое бургундское, и Матильда боялась за содержание своего кошелька: такого уровня вино она не пробовала уже лет десять. Но Андре оказался настоящим джентльменом — все оплатил, да еще, оставляя щедрые чаевые, добавил (в качестве дополнительного десерта), что она — удивительная женщина и он счастлив, что с ней встретился.

Они были уже весьма подшофе, когда он предложил романтическую прогулку по ночному музею. И Матильда, неожиданно для себя самой — согласилась! Тем более — ресторан находился совсем рядом, охранником в этот вечер был Сильван — они с Матильдой знали друг друга уже лет двадцать! — и он пропустил мадемуазель и «директора Эрмитажа» (так она, хихикнув, представила Андре для солидности) внутрь. А дальше — еще волшебнее: ночь, гениальные рисунки Энгра, живые, у них в руках, шепот, шелест страниц франко-русского разговорника, тепло от вина, тепло от присутствующего рядом Андре. Самая волшебная ночь в ее жизни.

На рассвете он отвез ее на такси до дома, поцеловал руку, проводил долгим взглядом и… Пропал. Тщетно перечитывала Матильда «Войну и мир» в поисках разгадки русской души (Андрей Волконский был так похож на ее Андре!) и придумывала себе самые разные оправдания его, такого внезапного, отъезда. Он говорил ей, что вынужден заниматься во Владивостоке делами, совсем не связанными с искусством: он опутан повседневностью. Может быть, внезапно нарисовалась крупная сделка? Или — Матильда за иронией пыталась скрыть страстную надежду: возможно, он понял, что влюблен? И, скованный, кроме бизнес-пут, еще и иными, тоже банальными, путами супружеского долга, предпочел уехать, чтобы не поддаться…

Одним словом, Матильда еще пребывала в любовном томлении, ждала возможного появления Андре на своем пороге с фразой, которую она нашла в разговорнике и тихо произносила вечером, перед отходом ко сну: «Лублу, лублу вас!», когда вчера утром директор вызвал всех сотрудников к себе и сообщил пренеприятнейшее известие: в музее произошла крупная кража набросков Энгра. Каким-то образом последние были вывезены за территорию Франции.

— Куда? — едва слышно, с подкашивающимися коленями, спросила мадемуазель Турне.

— В Россию. В Москву, — ответил директор. И сердце Матильды, хрупкое сердце старой девы — разлетелось вдребезги.

С разбитым сердцем еще можно жить — история знает много подобных примеров, но что делать со стыдом, горячим и обжигающим, как любовный гон? И Матильда, прикупив в местном мужском салоне опасную бритву (в подарок! — пояснила она парикмахеру, и он обвязал коробочку элегантной черной атласной лентой), легла в горячую же ванну, сняла траурную ленточку, разорвала подарочную обертку и вынула оттуда лезвие ослепительно-холодной стали.

Перрен закрыл дневник и передал его местному следователю. Пора идти в музей! Он, честно говоря, очень надеялся на содействие Сильвана, который должен, просто обязан был запомнить «директора Эрмитажа»!

Андрей сидел и смотрел в стену. Этому осмысленному занятию он предавался с того момента, когда пазл, заданный Машей, наконец сложился. Пять часов он пялился в экран компьютера на чужие женские лица, отыскивая среди «потеряшек» — своих. И нашел действительно «своих». Энгровских. Эта была последней. И она оказалась не только нечаянной героиней «Турецких бань». Но еще — Андреевой жизни. Он вздрогнул и потер раздраженные от «гляделок» с компьютерным экраном веки. Возможно, подумалось ему, дело в ракурсе? Это не может быть она, потому что таких совпадений не бывает. «В жизни — все бывает. Жизнь, брат, штука почище мексиканского сериала», — говаривал его папаша, когда еще был жив, а мексиканские сериалы — в большой моде.

Девочка, глядящая на него с экрана, строила свою жизнь в стилистике такого сериала, а он, Андрей, некоторое время точно был ее главным героем, героем-любовником, доном Педро и доном Антонио в одном лице. Андрей считал, что это сериальное начало замкнуто на ней же и пишется-снимается только в ее недалекой головке. Но вот пожалуйста — он, Андрей Яковлев, находится сейчас прямо посреди абсолютно сериального хода судьбы и не знает, что с этим делать? Надо ли поделиться сбивающей с ног новостью с Машей? Или лучше все-таки нет? «Нет! — мотнул он головой. — Маше об этом рассказать никак невозможно!» Но как не рассказать — со всех точек зрения? Он снова с надеждой взглянул на экран, потом на фотографии реальных одалисок. Сверил фамилию и адрес…

Нет, не показалось. Девушка-«потеряшка» и одалиска Энгра были похожи, как сериальные двойняшки, разлученные злой судьбой и нашедшие друг друга после тридцатилетней разлуки. Только тут разлука растянулась на века и расстояния. Зато появился новый элемент — убивающий их маньяк. А он, Андрей, в виде рыцаря на белом коне не просто мимо проскакал, а должен спасти ее, «потеряшку», дуреху, дурашку.

* * *

А потеряшкой она была всегда. В намного более глубинном, но и абстрактном смысле этого слова. Мать ее тоже потеряла свою женскую судьбу, оставшись работать билетершей на пригородной железнодорожной станции. Там же, рядом со станцией, и стоял их маленький слепенький домик. Там родилась и выросла девочка Света: под гудки паровозов, лязг колес и дрожь бесконечных, уходящих вдаль рельсов. Рельсы-рельсы, шпалы-шпалы. Окошко, за которым бессмысленно и беспощадно стучали поезда, проезжая мимо. Экран телевизора — как окно в иной мир. Чужие фазенды, куда хозяева в основном наезжали только в сезон.

Андрей принадлежал к постоянным жителям. Но со Светой они долго не пересекались, хоть поселок их был мизерный. Просто Андреева дачка находилась далеко от железнодорожной станции, которой он и не пользовался — мотался в Москву и обратно на машине. Но однажды верный «Форд» его встал: износились подшипники. И Андрей решил проехаться на электричке. Расписания он не знал, поэтому притопал заранее, купил билет до Москвы и сел на скамейку на платформе — ждать. Она села рядом десятью минутами позже. Андрей, конечно же, по неопытности своей не взял с собой чтива и потому от нечего делать стал рассматривать будущую попутчицу. Ему понравились светло-рыжие волосы в мелких воздушных кудряшках надо лбом и брови, тоже светло-рыжие — в общую масть. Веснушек у Светы почти не было — только на кончике маленького вздернутого носика. Кожа белая с розоватым отливом, как ряженка. А больше ничего особенного: маленький бледный ротик, небольшие светло-карие глаза, почти без выраженья. Андрей отвернулся, вынул сигареты, закурил.