Стоун и бледный мужчина в порванной пижаме уже брели ко мне, по раскачивающемуся мостику. А я все еще сидела на земле, тупо глядя в пустоту перед собой. И вот что это было? Такое страшное, зубастое, душило даже, а потом передумало? Ничего не понимаю, хоть и очень стараюсь.

— Лэмон, вы как? — Стоун присел на корточки рядом со мной.

— Едва жива, местами почти невредима, — буркнула я, пытаясь встать.

Инквизитор помог. Поднял, отряхнул от пыли и грязи, даже в свой пиджак закутал. Я не стала спорить, слишком уж устала. Было такое чувство, словно я только что пробежала стометровку по пересеченной местности. Ноги подгибались, а сердце готовилось выпрыгнуть из груди.

— А вы кто такие? — отмер тот самый господин в полосатой фланели.

— Инквизиция, — холодно отозвался Стоун. — Эван Стоун. Ваше имя?

— Фредерик Мартинс, — выдал потрясенный мужичок. — А что, теперь и во сне допрашивать будете?

Я истерично хихикнула. А ведь этот будет. Вон уже стойку принял как для броска. Гончая, что с него взять.

— Нет. Но утром нам нужно будет нужно встретится для дачи показаний.

— Ага, — согласно кивнул дядька. — Нужно так нужно… А это чего было?

— Это мы обсудим утром.

Дядька опять кивнул, преданно глядя на инквизитора.

— Давайте уйдем отсюда, — вздохнула я, переминаясь с ноги на ногу.

— Куда? — удивился Стоун.

— В дверь, — со вздохом отозвалась я. — Мы в ту, а господин Мартинс вон в ту.

Я махнула рукой, материализуя еще один проход (знать бы еще как я это делаю). Дверь со скрипом распахнулась, открывая проход в что-то приторно радужное и веселое, как фантазия заядлого морфиниста.

— А там что? — поднимаясь, уточнил наш «альпинист».

— Покой и умиротворение. Встретимся утром.

Когда Мартинс скрылся в розовых облаках, я потянула Стоуна к тому проходу, через который пришли мы.

— Эту дверь я видел, — зачем-то сообщили мне.

— Поздравляю, — фыркнула в ответ я. — Только давайте своими восторгами поделитесь утром, я устала.

Мы молча вошли в кабинет Стоуна, а потом мир снова дрогнул и смазался, затягивая меня туда, где нет ни образов, ни звуков, ни эмоций. Кажется, я заснула по- настоящему.

Снова в реальность

«Сны, не что иное как другие миры, в которые открыт путь для всех. Мы путешествуем из мира в мир, но когда открываем глаза, забываем обратную дорогу. Дав миру жизнь, мы не способны вернуться в него снова. Только единицы способны идти против правил этих миров. Только они могут вспомнить обратный путь».

Я устало перевернула страничку, сдерживая очередной зевок. Сколько пафоса, сколько позерства.

«Маги сна способны создавать свои миры и делать реальными грезы других. Для них нет границ и запретов, от них нет запоров и замков. Это в них восхищает, это же и внушает страх. Призрачный маг среди друзей — благо. Призрачник враг — мучительная гибель. Ведь только они способны оживить как мечты, так и кошмары. Сбежать можно от любого ужаса, но от себя побег невозможен».

Я снова зевнула и глянула в окно. Зори копошился на кухне, звенел кастрюлями, шуршал скатертью. В общем, с самого утра был до отвращения активен. Я сидела в кухне на подоконнике, кутаясь в свой пестрый халат и читала. После всего пережитого этой ночью я твердо уяснила одно — без матчасти мне не выжить. На инстинктах я протяну не долго, а гоняться за этой глазастой тучкой предстоит активно. По этой причине я встала в такую рань, и по этой причине читала с самого утра.

Солнечный диск лениво выползал из-за черепичной крыши соседнего дома. Небо выцветало на глазах, из синего, становясь серым. Покрывшись облачными «барашками», заливалось золотистым румянцем.

В открытое окно врывался пахнущий свежестью ветерок, принося аромат цветущих деревьев и утренней пыли. Прохладу вытесняло робкое тепло первых лучей. Они прыгали по подоконнику, скользили по пузатому боку кофейника, сверкали на золоченной каемочке чашки с кофе. Словно котенок, терлись о щеку. Для полной идиллии не хватало самой малости.

— Зори, принеси мой портсигар, — попросила я, облизывая палец.

— Нет, — заявили мне с воинственным видом.

— В смысле «нет»? — удивилась я, перестав листать книгу. — Если ты про сигареты, то они есть и лежат в комнате на комоде.

— Их там нет. И нет, я вам их не дам, — заявил гоблин, скрещивая руки на груди.

НА-ЧА-ЛОСЬ. С Зори такое бывает в период обострения его патологии. «Гиперопека» называется.

— Зори, — мой тон был настолько ласковым, что любой другой бы уже зарезался сам, во избежание более тяжких телесных повреждений.

Но у Зори обострение. Он сейчас и по углям за мной пойдет с тарелкой супа в руках. Все вынесет, если я соглашусь покушать, поспать и надеть теплые носочки, связанные этой зимой.

— Не отдам! Не отдам! Не отдам! — упрямился гоблин.

Такая истерика, такие эмоции. Даже ножками топать принялся от переизбытка чувств. Похоже, мотать из меня нервы решили все кому ни попадя. Количество намотанных клубков рискует превысить возможности моего организма. Обнаглели. Все.

— Что значит не «отдам»? — я нахмурилась и спустила ноги с подоконника. — Где мои сигареты? У меня уже кислородное отравление начинается!

Зори слегка присел и прижал ушки к голове. Костлявые ручки прижал к груди и, взглянув на меня полным вселенской скорби взглядом, жалобно так выдохнул:

— Вы даже не кушали!

Нет. Нет!! На совесть давит паршивец! Нет ее у меня! Давно нет, за ненадобностью отсохла, как рудимент. Я променяла ее на крепкий сон и спокойные нервы. Я показательно взяла в руки чашку с кофе, оттопырив мизинчик. Одним махом выпила остывшую жижу и выдохнула:

— Завтрак окончен, гони курево.

Зори сокрушенно шмыгнул носом. Звук вышел внушительным, если учесть размеры этого самого носа.

— А я омлет сделал. Пушистый, с копченой колбаской. Тосты, салат… А вы! — Зори отвернулся к плите, и шаркая тапками, поплелся снимать сковороду с огня. — Вот заработаете гастрит, тогда один овес грызть будете до конца дней своих.

Во мне шевельнулась совесть. Нет, не совсем издохла. Ее еще не совсем разложившийся труп иногда возвращался к жизни, реанимируемый подлым гоблином. Вот и теперь я чувствовала, как эта паршивка разлепляет веки, как со скрипом открывает крышку гроба и высовывает из него костлявую ручонку.

А Зори стоял у плиты, сокрушенно глядя на омлет. Огромная ушастая голова была опущена. Спина ссутулена, коленки согнуты. «Бабах» грохнула трухлявая крышка, отлетая в сторону. Совесть уже выбралась из гроба и принялась донимать меня своим гнусавым нытьем. «Смотри как он старался, — гнусавила она. — Не спал, готовил, все как ты любишь!»