определить, что делать дальше. Конечно, немцы уже разобрались, что у них произошло, и теперь постараются, чтобы старшина не добрался до своих окопов. Многое, если не все, будет зависеть от точности огня с нашей стороны, но немцы довольно быстро достигнут такой же, но уже по нашим минометам. И тогда старшина останется один на один с теми немцами, которые сейчас заполнили первую линию своих окопов. И все будет зависеть от рассудительности их ротного или батальонного офицера.

Помощь же пока старшина может получить лишь от подполковника-грузина, потому что старший лейтенант Носов, судя по всему, отвоевался. Но дело свое сделал: отвлек немцев на себя и дал старшине возможность миновать первые два ряда проволоки.

Однако подполковник-грузин внушал старшине опасения: стон, прицельная стрельба дежурного расчета — что-то здесь не так. Не пришлось бы ему вытаскивать на себе и грузина…

Еще бы метров двадцать и стало бы по легче, но сейчас и думать нечего высовываться из воронки: их засекут при первом же шевелении. Опять же, если этот фриц — важная птица, то бить из минометов немцы не станут, разве что будут прижимать к земле пулеметами и автоматами. Ну и, конечно, надо опасаться их вылазки. Но для этого немцы хотя бы ориентировочно должны знать, где находится старшина со своим пленником.

Короче говоря, пока у него есть время. Не много, правда, но есть. Вот только бы фриц не дал дуба на такой холодрыге: одет легко, не рассчитывал на путешествие.

* * *

Старшина посмотрел на голову пленника, покрытую редкими светлыми волосами, на морщинистый затылок. Немцу, пожалуй, лет пятьдесят. Что у него на погонах? Майор. Значит, не меньше командира батальона. Сидел со своими камрадами, пил шнапс, трепался о своих немецких фрау, пошел до ветру — и на тебе. И теперь рискует получить свою, немецкую, пулю. Чего уж хорошего.

Немец дернулся и стал вытягивать ноги. Старшина рванул его за плечо, дохнул в ухо яростным шепотом:

— Нихт цурюк! Нихт шевелиться! Капут! Ферштее? Пся кревь немецкая!

Немец замер, прислушиваясь и соображая. Ничего, это ему полезно. Потом замычал, пытаясь повернуть к старшине голову.

Титов слегка посунулся в воронке и, положив автомат за спину, рывком повернул немца к себе лицом. Резкие, грубые движения, короткие, отрывистые слова должны внушить «языку» понимание безвыходности положения, бесполезности всякого сопротивления, покорность. Так, на всякий случай…

При неверном, меняющемся свете догорающей ракеты старшина Титов увидел глаза своего «языка».

Немец плакал. В этом не было ни малейшего сомнения. Слезы эти не походили на те слезы, которые застилают глаза от ветра или от холода. Это были слезы отчаяния, горя, тоски. Такими же слезами, быть может, плакал бы и сам старшина, окажись он на месте немца. Впрочем, нет, не плакал бы. Не смог бы, да еще перед врагом. Так ведь и немец заплакал, лежа к нему спиной.

И все равно: что угодно ожидал увидеть старшина Титов, но только не слезы. Попадались «языки», которые кусались, пытались вырваться, вытолкнуть изо рта кляп, чтобы закричать; был один, который уже в нашем расположении, когда ему развязали руки, кинулся на старшину с кулаками; а другой вдруг начал прыгать и хохотать, плеваться и закатывать глаза, то ли разыгрывая сумасшедшего, то ли на самом деле спятив от страха.

По-всякому вели себя «языки», точнее, фрицы, которые нежданно-негаданно при помощи старшины Титова становились «языками». Но не попадались ему такие, чтобы плакали. Видать, для этого немца попасть в плен — дело совершенно невозможное.

И старшина Титов, сделав зверское лицо, поднес к немецкому носу свой небольшой, но словно отлитый из серого чугуна кулак.

— Во! Понял? Ферштее? Враз мозги вправлю, сука немецкая! — прорычал он.

Немец испуганно заморгал глазами, отряхивая с ресниц крупные мутноватые слезы.

Впрочем, все еще шел дождь. И довольно сильный. Догорела последняя ракета, а новых ни наши, ни немцы не пускали, продолжая вести огонь по вспышкам выстрелов противной стороны.

Ну, что наши ракеты не пускают, так тут все ясно: у нас их почти что и нет. Считается, что они вообще ни к чему, потому что русский солдат и без ракет все должен видеть, тем более что и немецких достаточно. А вот что немцы перестали светить — подозрительно. Не иначе как что-то задумали, фашисты проклятые. Ждать, когда их задумки прояснятся, не имело смысла. И старшина, подхватив немца под руку, выбрался с ним из воронки и пополз к следующему лазу в колючей проволоке.

Еще десяток метров — остановка в воронке. И еще рывок, и снова остановка. Тяжелый фриц-то, чтоб ему! Да и земля мокрая, раскисшая, ноги осклизаются, не находя во что упереться.

И тут что-то подсказало старшине, что его пленник — не совсем обычный немец, и вести себя он тоже будет необычно — станет делать все, что ему прикажут. Титов быстренько обшарил немца, но не нашел при нем никакого оружия — надо же, дурак какой! — после чего перерезал веревки на ногах и руках и выдернул кляп.

Физически пленник значительно слабее старшины, но не это главное: надо побыстрее выбираться к своим, а то, не ровен час, настигнут фрицы у колючей проволоки — один-то не очень навоюешься. Грузина же, видать, убило или ранило: всего разок высунулся он из воронки, еще когда старшина только выбирался из немецкого окопа, и с тех пор не подает признаков жизни. А если его не убило, а ранило, тем более: двоих не утащишь, так что немцу придется двигаться самому. Другого выхода нет.

* * *

Немец понял свое освобождение от пут как желание русского отпустить его восвояси. Он что-то залопотал по-своему, показывая пальцем в сторону своих окопов, и даже одобрительно похлопал старшину по руке. Старшина только и разобрал, что немец хочет «цурюк». Тогда он снова поднес к его носу кулак:

— Вот тебе цурюк! Ферштее?

— Я! Я! Ферштее, ферштее! — поспешно согласился немец.

— Ну то-то же. — И старшина для большей убедительности вынул из ножен за плечом кинжал и покачал им перед глазами пленного.

— Я! Ферштее, ферштее! — еще раз подтвердил немец свое понимание намерений старшины.

— Пока вот — лиген хир, — продолжал развивать свою мысль старшина Титов, убрав кинжал. — А потом — ком-ком! Ферштее? Нах Москва! Быстро! Шнель! — И он показал ему гибким извивом ладони, как они должны «шнель нах Москва».

Немец понимающе кивал. Они лежали лицом друг к другу и смотрели глаза в глаза, словно боясь пропустить малейшее движение души. Расстояние между их лицами было столь мало,