Мир качался и плыл в глазах Сенчука, когда брел он домой, сознавая крах всех своих надежд и свершений, омытых кровью и стоивших невероятного риска.

— Ладно, — бормотал себе под нос, — хорошо не жили, не хрена и начинать!

Единственное, что утешало, — заветные тайнички, верные подспорья в грозовых потемках наступившей полосы Большого Черного Дня.

Но и тут обольщался Сенчук, ибо грянувшая перестройка обратила кровно заработанное и тяжко сэкономленное в прах и тлен, и к середине девяностых годов отставной подполковник работал гардеробщиком коммерческого ресторана, вернувшись к началу начал бедного человека — умению свести концы с концами и постигая тот факт, что философия стоиков преподается в университете жизни бесплатно и в полном объеме.

Время смело многих людей — кого из жизни, кого с высоких постов, не оставляя Сенчуку надежд на протекцию и сытную должностенку; давно поменялся экипаж "Скрябина", по–прежнему неутомимо бороздившего океаны, но один человек стойко держался на своем посту, чем категорически препятствовал проникновению пожилого гардеробщика на столь дорогое его сердцу судно, и был этот человек капитаном корабля, главным врагом опального чекиста, привыкшего все свои планы неизменно воплощать в жизнь. А если вернее — в смерть или же в звонкую монетку.

В давней социалистической реальности он служил в столичной молодежной газете, ныне ставшей модным желтым изданием, писал стихи и киносценарии, халтурил на радио и телевидении, ратовал на кухнях знакомых творческих интеллигентов за свободу слова и отмену цензуры, ругал власть, одновременно сочиняя по долгу службы в ее честь зарифмованные здравицы, пил и активно изменял жене с поклонницами своего поэтического таланта. Поклонниц было много, и Крохин не без юмора признавался друзьям, что у него, как у бразильского утконоса, единственный брачный сезон в году, длящийся всего–навсего двенадцать месяцев.

На шестой год брака жена, прознав о любовницах мужа и заявив, что пять дам в одних руках — явный перебор, ушла от него — личности импульсивной и ненадежной — к основательному, в возрасте, чиновнику от медицины.

Таким образом в его семье произошел демографический взрыв, в результате чего сообщество ближайших родственников распалось на две части: в одной оказался он, в другой — бывшая спутница жизни с сыном.

Новому супругу жены в ту пору было сорок пять лет, он казался Крохину стариком, жизнь которого осталась позади, и Владимир откровенно недоумевал над столь ущербным выбором отколовшейся от него половины — особы весьма привлекательной, однако пролетели–пробежали неутомимые годы, и сам он приблизился к данному возрасту, причем, увы, не отмеченному никакими значительными достижениями.

Намертво врезался в память тот день, когда, оставшись наедине с собой в коммуналке, куда въехал после размена квартиры, сел на продавленный диван среди чужих стен, оклеенных грязными и рваными обоями, и ощутил внезапно и остро необходимость перемены всей своей жизни, ощутил, как опротивела ему редакция с обязаловкой каждодневного ее посещения за жалкую зарплату, суета с публикациями стихотворных опусов, хождения по начальственным кабинетам киностудий с согбенной спиной и преданно–предупредительным взором; ощутил всю ничтожность явно впустую растраченных лет.

Он понуро сидел, погрузившись в тишину своего одиночества. Редкие случайные звуки — тиканье часов, шорохи города и шум стучавшей в его висках крови — тонули в этой тишине, становясь ее частью.

Глодала обида. Он чувствовал себя подло и незаслуженно преданным.

И вдруг позвонила жена. Спросила тихо и боязливо:

— Ну, как ты, Володя?

Он так и не понял, чем был вызван этот внезапный звонок, но мелькнувшую мысль о возможном примирении тут же затушила пена неукротимой слезливой злобы и отчаяния.

— Грязная… сука! Ты еще смеешь мне звонить! — выкрикнул он из самых недр своего одиночества, и ненависти к одиночеству, и страха перед одиночеством и ненавистью.

И бросил трубку.

Больше они не встречались.

Он не знал, как выбираться из заколдованного круга устоявшегося бытия, но истово желал перемен, и это желание, возможно, предопределило тот самый непрогнозируемый случай, что вывел его на новую стезю.

Получив очередной гонорар, он ненароком заглянул в комиссионный магазин на Шаболовке, где приобрел новенький видеомагнитофон "Акай$1 — вещь по расценкам середины восьмидесятых годов неслыханно престижную и дорогую.

С появлением этого чуда японской электроники довольно быстро образовался и круг нового общения, состоящий из владельцев подобной же техники и, соответственно, кассет — предмета постоянного обмена. В круг входили люди состоятельные, однако, как правило, являвшиеся представителями социального, с точки зрения Крохина, дна — типы из торговли, автосервиса–в общем, бездуховное отребье, хапуги и негодяи, живые герои фельетонов социалистической прессы. А кроме того, и откровенные спекулянты, активно суетящиеся на ниве перепродажи импортной техники и модных кассет. Общение с подобным контингентом было тягостным, но простаивающий без новинок западного кинематографа видеомагнитофон принуждал к компромиссу.

В очередной раз наведавшись в комиссионку и выслушав информацию от знакомого продавца, также входящего в плеяду избранных, о наличии под прилавком магазина иной, более технически совершенной модели, Крохин моментально предложил свой "Акай" одному респектабельному зубному технику.

Никогда не грешив спекуляцией, откровенно брезгуя ею, он, называя цену, неожиданно для себя приплюсовал к прошлой стоимости триста рублей, а техник с названной суммой легко согласился, и, получив причитающиеся деньги, Владимир с выгодой обновил свой видеопарк, отмечая в себе странное удовлетворение от удачно проведенной сделки.

С этого и началось.

Буквально через месяц Крохин уже активно и целенаправленно занимался перепродажами "видиотов", с каждым днем увеличивая вокруг себя число поставщиков, перекупщиков и клиентов, характеризуемых в среде спекулянтов словечком "отдача". Поставщики, в свою очередь, имели кодовое обозначение "прием".

Через год терминологию спекулянтов Владимир освоил в совершенстве и нисколько ею — необходимым атрибутом в общении с ему же подобными — не тяготился. И уже с окрыляющим восторгом уяснял, что в день зарабатывает от пятисот до тысячи рублей — месячную зарплату если не генсека КПСС, то уж академика наверняка.

Жалкая газетная публика и дружки–поэтишки в потрепанных свитерках и брючках казались ему теперь категорией никчемной и глупой, а персонажи фельетонов и критических статей — людьми весьма цельными, широкими и общественно значимыми.

Дабы не прерывать трудовой стаж, со штатной должности заведующего отделом он перевелся на договор, став вольным корреспондентом, и на изумленно–испуганный вопрос секретарши главного редактора — дескать, как можно жить без твердой зарплаты? — ответил, что получил на киностудии гонорар за сценарий, позволяющий ему творить сценарий следующий, — достойно, хотя и скромно существуя в качестве свободного художника. После чего не появлялся в газете месяца три.