— Как это?

— Вот так. — Мэри чуть подалась вперед, развела руками. — Бабушка была очень богомольная. Когда упоминалось что-то такое церковное, сразу ее комнатка рисовалась. — Девушка заерзала, устраиваясь поудобнее. — Мы в своем доме жили. Не так уж зажиточно, но и неплохо. Знаешь, спокойно, стабильно. Я всегда знала, что будет завтра. Через неделю, месяц… Через год. Удобно так, понимаешь.

— Ну да. — Кобзарь тоже снял куртку, немного подумал, бросил рядом с курткой гостьи. — Уверенность в завтрашнем дне это называется. Или скука.

— Пусть лучше скучно, чем… — вырвалось у нее, но она не договорила, глотнула замолчанное, даже закашлялась. — Знаешь, к чему я. Бабушка жила в самой маленькой комнате, совсем квадратной. Окна выходили в сад, и каждую весну она видела вишневый цвет. У нас вишни были, яблони, абрикосы. Нужно чувствовать, как оно все пахло все время, с мая по сентябрь. Да, ранней осенью запахи не выветривались. Я очень любила их. А в Киеве абрикосы не пахнут.

— Ты же не фрукты нюхать приехала. — Он заученным жестом скрутил бутылке голову.

— Приехала… Сбежала, Олег. Мы бежали. Только кто-то от бомб, мы — от телевизора. — Теперь ее улыбка светилась грустью.

— Совсем каша какая-то. Монастыри, абрикосы, телевизор. Подожди, сейчас. — Кобзарь повернулся, остановился в дверях. — Или из одной посуды будем?

— Мы мало знакомы. Тащи чистую тару. Разве что захочешь, чтобы я читала твои мысли.

На кухне Кобзарь на короткий миг замер возле окна, неизвестно что высматривая в ночи. Город не думал гасить огни, вокруг каждый муравей жил своей жизнью. Мэри права. Очень важно знать, что и для чего ты делаешь сегодня, завтра, через месяц или год. Он пока не объяснил себе толком, зачем привез в свое неаккуратное отшельническое логово девушку с Донбасса, моложе его лет на двадцать.

Мэри могла быть его дочкой.

Отгоняя ненужное прочь, Олег поискал и нашел чистый стакан. Тому, который оставил на комоде, он был не пара. Тот — высокий, округлый, матовый, с половинками яблока на боках. По замыслу производителя, такая посуда предназначалась для соков. А сейчас в руке он сжимал пузатую прозрачную посудину из толстого стекла. Откуда она взялась, понятия не имел. Но в барах в такие цедят крепкий алкоголь, по требованию клиента добавляя туда кубики льда.

Новая форма цивилизации.

Вернувшись, Кобзарь застал Мэри уже на полу. Она сползла, оперлась спиной о диван, как раз снимала второй сапожок.

— Курить у тебя тут можно? Мы же купили курево.

— На кухне. Тут я сплю.

— И что такого? Проветришь.

Гостья уже по-хозяйски искала сигареты. Ему ничего не оставалось, кроме как принести из кухни круглую стеклянную пепельницу. Он чиркнул, наклонился, поднес зажигалку. Мэри затянулась так, как жаждущий странник припадает к мелкой луже в пустыне после долгого изнурительного перехода. Кобзарь открыл окно, впуская влажный мартовский воздух. Плеснул в стаканы щедро, тоже устроился на полу напротив гостьи.

Пить она не спешила. Покрутила стакан, глядя через стекло на свет.

Олег сделал большой глоток, только после этого закурил сам.

— Говоришь, каша, — произнесла Мэри задумчиво, покачивая стаканом и глядя на ободранные обои стены напротив. — Правда, такую кашу заварили… В бабушкиной комнате телевизора не было. Грех. Кровать с панцирной сеткой, полуторная, койка, знаешь. Коврик на стене, ковер на полу. Стул. Остальное — иконы, иконы, иконы. Она не собиралась никуда бежать, ей всегда было хорошо в тех четырех стенах. Она мало разбиралась в том, что происходило вокруг. Зато папа, горный инженер, от ящика, — кивок на телевизор, — не отлипал. Как стали показывать, сколько и где стреляют, у него началась паника. Тихая поначалу, потом уже разогнался по полной.

— А за кого он… был?

— За мир, — отрезала Мэри. — Ровеньки не бомбили. Стреляли где-то в округе, но у нас кругом стреляли. Но когда на улицах показались российские танки, папа начал собирать вещи. Мама удерживала его. Я просила: не спеши, обойдется все. Он уперся: меня, говорит, распнут, бабу застрелят, вас с мамой изнасилуют, дом наш раздолбают прямой наводкой.

— Кто? Кого он боялся?

— Войны. — Девушка наконец пригубила из своего стакана. — Я говорю: это россияне, не наши. А там все равно, кто в кого стреляет. До лампочки, кто кому что должен. Отцу показали войну по телевизору, он ее испугался. Как зашли российские казачки, объявили свою власть и начали вывозить куда-то уголь вагонами, планка у него упала вот так. — Ладонь ее замерла в сантиметре от пола. — Родственники есть в Харькове, под Киевом брат мамин живет. Но туда ведь доехать нужно. У нас ни машины, ничего. То есть, — Мэри снова пригубила, — у папы был старый «жигуль», синий. Все говорил: иномарки сдохнут, а сделанное в Союзе всех переживет. Так отжали.

— Казаки?

— Не спрашивала кто. Все в камуфляже, в папахах, с «калашами». Ходили по улице, от двора ко двору. Показывали какую-то бумажку, типа распоряжение комендатуры. Но могли и не показывать. Зачем, у них же автоматы. Реквизировали на нужды республики весь транспорт, который был на ходу. Причем каждый собственник сам должен был отогнать машину туда, куда скажут. И непременно взять расписку. Мы, говорят, не бандиты. Потом, после победы, по такой расписке всем все вернут. Или компенсируют деньгами. В рублях.

Таких историй Кобзарь наслушался на войне.

Не перебивал.

Налил еще себе и Мэри.

— Вот здесь внезапно бабушка пригодилась, — продолжала девушка, будто бы говорила сама с собой, исповедовалась, хотя наверняка рассказывала это кому-то не раз и не два. — Не знаю, откуда у нее такие знакомства. Но в какой-то момент пришел человек. С бородой, пузатый, мало говорил. Велел собираться и ждать. Ночью приехал на джипе, не новом, но какая разница. Нас четырех на борт. Сумки в багажник. Двести с гаком километров через Луганск на Святогорск. Как блокпосты проскочили — не скажу, не знаю. Уже там временно разместил в монастыре. Так я келью и увидела. Ничего особенного. Комната в общежитии.

— Разочарована? — Олег коснулся ее стакана краем своего.

— Просто говорю: все не так, как представляешь.

— Дальше что было?

— А ничего особенного! — Мэри вдруг огрызнулась, даже немного отодвинулась в сторону. — Пожили немного там, немного здесь. Потом нас обозвали нахлебниками. Никакая родня принимать не хотела. Если бы, говорят, на пару месяцев или там полгода. Обещали ж власти войну быстро закруглить… Короче, — она отмахнулась от всех, — какое-то время слонялись по разным точкам, где вроде как помогали беженцам.

— А на самом деле?

— Ни фига там не грело на самом деле, — отмахнулась она. — Будто сам не знаешь, какая там помощь. Ставят куда-то на учет, выделяют какие-то копейки, предлагают куда-то идти полы мыть. Инженеру горному, с дипломом, ага. Короче, хватило родителей на полгода. Еще ж бабушка, сам понимаешь. Точно так же, тем же маршрутом назад вернулись все.