— Надеюсь, мы не отрываем тебя отдел?

Он только благодушно пожал плечами.

— Матерь Божья! Madre de Dios! — повторил он по-испански. — Почаще бы меня вот этак отрывали! Ну и жарища… На улице невозможно и двух шагов сделать без того, чтобы не провонять потом, как селедка в коптильне.

Я притворился, будто верю этой лжи во спасение, ибо видел, что Эрнесто уже почти не может ходить.

— Да, жара страшная.

— Ну-ка выкладывайте: чем еще может вам пригодиться этот жалкий человеческий ошметок?

Я покопался в заплечной сумке, выудил на свет копию досье, принесенного Гиацинтом, и протянул Эрнесто.

Тот метнул в нашу сторону потеплевший взгляд и нацепил на нос очки в черной оправе.

— Посмотрим-посмотрим, — снова по-испански забубнил он. — Так, Плутарх… — Он быстро взглянул на листок. — Этого текста я не знал.

Тут я, ничего не утаивая, принялся объяснять, в чем дело, а он поудобнее устроился в кресле, чтобы как можно спокойнее выслушать меня.

— Загадка? — прошептал он, явно заинтригованный, и снова перешел на испанский: — Santa Madre de todos los santos! (Матерь Божья и все святые!) Да… Вот кое-что поинтереснее всех занудных статеек вашего батюшки!

С ухватками отъявленного гурмана он проштудировал, жадно вбирая в себя, страницу за страницей. Мы с Этти застыли, прикусив языки, чтобы не портить ему удовольствие; в ожидании, пока он кончит, я окидывал взглядом стены гостиной, украшенные старыми фотографиями и древностями всех эпох и самого разного происхождения.

На снимке под толстым стеклом мой отец, он еще подросток, улыбается прямо в объектив. С важностью позирует, стоя между родителями Эрнесто. По меньшей мере странный семейный портрет: если мать нашего друга, улыбавшаяся на этом снимке во весь рот, была миниатюрной уроженкой Колумбии, то его отец, стоявший справа от моего родителя, — чистокровный исполин масаи.

В раннем детстве я целыми часами мог слушать, как Эрнесто рассказывал о годах, проведенных в Африке, в отцовском селении. Гордый воин влюбился в прекрасную геологичку, делавшую поблизости геодезическую съемку местности. «Красавицу, нос которой едва доходил ему до пупка!» — не уставал повторять счастливый отпрыск этой парочки.

Не ведаю почему, но именно в эту минуту я вспомнил о Гансе, своем бывшем стажере, и пожалел, что не познакомил его с Эрнесто. Он бы проводил со стариком целые часы, выслушивая ни на что не похожие легенды, героические саги или анекдоты из прошлой жизни, и приходил бы в полнейший восторг. А какое удовольствие это доставило бы старому другу моего отца… Ведь тот и жил-то только ради своих студентов, оставаясь самым увлеченным из всех известных мне преподавателей, — и вот теперь он вынужден из-за болезни отказаться от кафедры, а вскоре недуг, видимо, сломит его окончательно… И как только он еще умудрялся сохранять веру в Бога?

«Когда понимаешь, что конец близок, цепляешься за что попало», — говорит в таких случаях мой братец. Эрнесто, приближаясь к своему концу, сознавал это яснее, чем кто бы то ни было. Не имея детей (его сын погиб несколько лет назад в глупейшей автомобильной аварии) и пережив всех родственников, он понимал: некому передать самое дорогое — семейные воспоминания, остатки знаний о первобытной религии и ростки тех верований, которых ни одному священнику не удалось начисто выполоть из его сердца.

Я развалился на диване, а мысли блуждали далеко, я размышлял о новых поколениях, частью которых были мы с Этти, о тех, кто пришел на смену старикам. Кому по силам заменить таких людей, как Лешоссер и Мендес?

«Никому…» — нашептывал мне неслышный другим голос.

От мрачных мыслей меня отвлек хохот Эрнесто, и я внутренне собрался. Он сделал глубокий вдох, чтобы восстановить дыхание, и засмеялся пуще прежнего. Давненько не слышал у него таких взрывов смеха, пусть даже — должен признаться — я не столь часто его навещаю.

— Что такое? — окликнул я.

Он захлопнул подшивку, помахал ею и объявил, снимая очки:

— Дети мои, будь я вашим отцом, я бы вас хорошенько отшлепал и послал в университет доучиваться.

Эти слова перекликались с тем, что минуту назад пришло мне в голову, и я, словно застигнутый на месте преступления подросток, почувствовал, как краска заливает мне щеки. Да и братец выглядел не лучше моего.

— Этти, — изображая суровость, обратился к нему Эрнесто.

— Что такое?

— Где в Египте скопление солончаков?

— В голову приходит только Вади-эль-Натрун.

— А ты что же, Морган? Ну напрягись! — (Я поднял голову.) — Остров, где плачут мертвые, ну? — (Я только пожал плечами.) — Ты же эллинист, черт подери! Остров, где слышны жалобы мертвецов. — (Я лишь состроил жалобную мину.) — Греческий остров? Дурачок ты этакий, где раз в год мертвые льют слезы… Ароматные слезы… Слезы, на которые еще и поныне большой спрос.

Из туманных сумерек сознания стали проступать обрывки каких-то воспоминаний.

— Хиос? — внезапно выкрикнул я так зычно, что Этти даже вздрогнул. Эрнесто расплылся в счастливой улыбке

— Родина Гомера? — оживился мой братец. — А какая же тут связь с Египтом?

— Мастиковое дерево, — объяснил я. — Только хиосские мастиковые деревья плачут благовонными слезами несколько дней в году.

— Согласно бытующей ныне легенде, эти смолистые капли не что иное, как слезы предков, убитых турками в девятнадцатом веке, но само по себе это верование, несомненно, более древней природы, — уточнил Эрнесто. — Благовонные слезы издавна были там элементом городской символики: на них основывалось благополучие островитян с самой седой античности. — Он стал копаться в принесенных мной документах, теперь в беспорядке разбросанных по низкому столику. — «…ты знаешь остров, где, слезы благовонные бессмертья точа из глаз, усопшие взирают туда, где Страж Ключей над ними суд творит, воссев на трон скалы высокой».

А ведь верно: Хиос — остров с очень круто обрывающимися вниз берегами, расположенный поблизости от турецких земель, из-за чего неоднократно за свою историю подвергался бурным набегам жадных до добычи соседей. Этти состроил недоверчивую гримасу:

— Виноват, но не вижу связи между клейкой пастой для изготовления аквариумов и тем делом, что должно нас занимать.

Эрнесто гортанно рассмеялся.

— Прежде чем сделаться лучшим другом стекольщика, мастики служили пряностями и благовониями. Среди прочего их использовали и при… бальзамировании. — (Братец хлопнул себя ладонью по лбу.) — Ту, что с Хиоса, и сегодня применяют в косметике: притирания, молочко для кожи… и даже для отдушки жевательной резинки или спиртных напитков. Мастиковое дерево выделяет данную субстанцию в форме прозрачных капелек, загустевающих на воздухе.

— Однако деревья этого вида растут по всему средиземноморскому побережью, — уточнил я. — Но плачут они только на Хиосе. Никто не знает почему. К тому же это происходит лишь несколько дней в году, в сентябре. Островные деревья в такие дни будто усыпаны бриллиантами.