Летние туристы уехали, и, как и обещала мадам Рашу, Аллен с Питером переехали в более удобную комнату. Они поселились в номере 25 на третьем этаже, а в соседнем номере обитал Гай Карлофф — художник, благодаря которому они попали в отель. Голландец с американским паспортом, Карлофф был мужчиной ростом шесть футов с длинными черными волосами, которые он зачесывал назад с помощью геля. Когда он не рисовал, то читал Генри Миллера и вступал в длинные пьяные препирательства со своей подругой Шэрон Уолш, иногда при этом страдала мебель. Однако к Питеру с Алленом он относился хорошо и частенько подкармливал их; когда они только приехали, он выдал им фунт английского бекона и пачку английского масла. Питер был очарован им, и в письме к поэту Рону Левинсону он написал, что Карлофф «всегда занимался любовью с девушками при свете свечи и хорошо питался». Карлофф был из зажиточной голландской семьи, и она посылала ему достаточно денег, вот почему мадам Рашу иногда отпускала ему в кредит в баре и позволяла задерживать плату за жилье.

В 1958 г. приехал Берроуз, и Карлофф долго без всякого заметного успеха пытался убедить его в том, что у коммунизма куча грехов. Берроуз говорил, что Карлофф «всегда акцентировал то, что он относится к пролетариату в стиле „Мы — бедные художники“, и нес прочую чепуху. Я заметил, что у него был кредит почти в каждом магазинчике квартала. Оказалось, что у него очень состоятельные родители. У него были деньги. Так что это все было просто позерством. Французы не дают в долг, если знают, что у человека нет денег. Его картины были похожи на сигаретную фольгу. Собирают же люди сигаретные пачки, ну да, они симпатичны, вся эта позолота и т. д. Именно на них его картины и были похожи. Некоторые из них были очень большими».

В новой комнате было несоизмеримо лучше. Казалось, что она не сильно изменилась с XIX в., хотя, вероятно, стены были гораздо старше. Чтобы попасть в нее, сначала они шли по освещенной газовыми рожками лестнице, потом сворачивали на лестницу XVIII в. и в конце концов добирались до комнат, которые, вероятно, снимали на несколько месяцев люди, жившие далеко от Парижа и время от времени приезжавшие в столицу. Комната номер 25 находилась в передней части отеля, два окна с длинными шторами выходили на улицу. Стены были побелены. Там были большая кровать, здоровенный гардероб с зеркалом, раковина и рабочий стол. Эта была одна из немногих комнат в отеле, где была газовая плита. Они скинули рюкзаки и разложили одежду, Аллен достал из чехла переносную печатную машинку «Роял», сложил на столе стопками тетради и рукописи и повесил на стену портрет Рембо: он был дома.

Опубликование в журнале Life отчета о суде по делу «Вопля» спровоцировало большой интерес журналистов к битникам, но настоящая шумиха поднялась вокруг них после того, как в сентябре был опубликован «В пути» Джека. Несмотря на нападки литературного бомонда и статьи в популярных газетах, в которых их сравнивали с малолетними преступниками, многие интересовались тем, что они пишут. Аллен впервые начал думать о том, что писательством сможет не только сводить концы с концами, но и зарабатывать на жизнь. Тем летом в Венеции он получил чек на 100 долларов от City Lights — гонорар за «Вопль». Благодаря суду третье издание в 2500 экземпляров было распродано, и Ферлингетти пустил в производство четвертое, так что Аллен мог ждать следующего чека с суммой где-то от 100 до 200 долларов. Еще ему платил Evergreen Review, Partizan Review заплатил за два стихотворения, a Citadel Press хотела включить «Вопль» в антологию «Разбитого поколения». Пока он ждал следующего чека, какие-то деньги ему посылал брат Евгений и отец, что-то обещал прислать и Билл Берроуз. Аллен надеялся протянуть в Париже до Рождества, когда Керуак по идее должен был вернуть 225 долларов. Пока же Питер получал ежемесячно 50 долларов от Общества вышедших в отставку военных. Джек написал из Нью-Йорка и сказал, что «Вопль и другие стихотворения» хотят одновременно напечатать в твердом переплете и Viking Press, и Grove Press. Джек считал, что «Вопль» надо было напечатать хорошо, потому что «его же еще даже не начали читать». Даже несмотря на то, что City Lights не смог извлечь выгоду из суда или разместить ссылки на те места, где люди могут купить книгу, Аллен принял решение остаться с маленькими издательствами, которые первыми отважились его напечатать. Вся эта суета вокруг «Вопля» и битников, в общем, вылилась в огромное количество писем, так что в начале сентября, еще до окончания суда, Аллен жаловался отцу: «Горы корреспонденции растут, это становится уже настоящей проблемой. Слишком много суеты. Я уже начинаю думать, что „Вопль“ недостаточно объемен и не выдержит этакого количества макулатуры». В то же письмо он вложил листик клевера, который сорвал на могиле Шелли в Риме: «Самый обычный листик — но я заплакал, когда увидел могилу Китса…»

В своей переписке с отцом Гинзберг затрагивал многие темы, и, как правило, прилагал к ним длинные описания тех мест, где он побывал, сопровождая их оценками политической ситуации в мире. К примеру, узнав его позицию по поводу запуска Россией первого спутника 4 октября 1957 г., Луис назвал его сторонником России. Аллен писал: «Первым, чему мы все здесь удивились после изобретения человеком огня, стал запуск спутников 1 и 2. Америка с трудом смирилась с поражением, что вполне логично, будущее не за нами, не за Америкой, как мы привыкли думать». В своих журналах Аллен писал: «Теперь, когда Россия вышла вперед, кажется уже не важным, что именно Америка достигнет Луны, вырвавшись за пределы нашей планеты. Если Америка уже не сдержала своего обещания одержать крупную моральную победу, то теперь получается, что она просто побирушка. Что за обещание? Установить в мире братскую свободу, построенную на торжестве закона. Мы поднимем поэзию на новую высоту и обогатим мир». Луис, был социалистом, не принимавшим коммунизм ни в какой форме, и ему казалось, что Аллена должно расстроить то, что Россия одержала победу в космической гонке. С годами Луис становился все большим и большим консерватором, их переписка часто становилась очень жаркой. Но большую часть ее составляли добродушные споры о поэзии, длине строк, Уильямсе и Уитмене.

Аллен вполне абстрактно интересовался практически всеми религиями, кроме той, что была его культурным наследием, и в сентябре Луис спросил Аллена, что тот думает по поводу того, что он еврей. Аллен ответил, что ему не нравится, когда его называют «еврейским» поэтом. Позднее он всячески старался избегать интервью еврейским газетам или появления в антологии еврейских поэтов. В ответ на письмо Луиса он написал: «Я думаю, что не хочу опираться на иудаизм (впрочем, и на буддизм тоже). Это теоретически позволяет мне соотносить себя с вечностью, а не с чем-то приземленным, то есть не с самим собой, с тем, кем я являюсь. Если сказать по-другому, я скорее Поэт, и это больше того, что я еврей. Конечно же, я и еврей, и поэт. Но между этим непреодолимая пропасть — сама жизнь, — и она все увеличивается. Я увлекся изучением слов Будды (и некоторых высказываний хасидов, встречающихся и в дзен-буддизме), потому что он понимает, например, что самосознание человека, который ограничивает себя самого каким-то рамками, чистая условность — и ведет к кажущемуся конфликту… Иудаизм, так же как и буддизм, кажется связанным со старинными анахронизмами всей этой системы, которые стали одновременно и правилами, и самой организацией, и мне это несимпатично. Ограничения в еде, элементы правосудия „око за око“, бабушка колотит Евгения, нисхождение самосознания в ортодоксальном иудаизме или раскрытие себя в бесконечной пустоте: душа остается душой — ни иудейской, ни буддистской. Я иногда даже задумываюсь над тем, американец ли я. И часто посреди ночи я думаю о том, кто же такой этот писатель Аллен Гинзберг, уж точно, это не я». Позже Гинзберг изменил свое мнение и с начала 1970-х говорил о том, что он — буддист.