водянистой влаги туда, где волокна обрезали у входа или выхода сквозь дыру или две дыры из двух трактов. Но аромат глаз усиливал то, что он чувствовал, то, слово для чего было вопросом, но он уже утратил вопрос, но сейчас знал слово, и это не помогало, разве что заставляло его двигаться против уплотненных, дышащих волокон, каждое пучок волокон, и добраться туда, где боковые побеги склонялись к бытию.

Блок света взорвал его. Он поглотил все вокруг, охватив его. Он создал ему новый нерв за дыханием.

Но нейротело, взорвавшее его, было не просто вне его. Он грохотал и лопался в себя, — слово было боль, и вопрос, каким бы он ни был, был утрачен, как то дерево — дерево где-то, — чья брешь подвигла мох на нем расти. Боль, что скрутила кровь, скрутила ее вокруг сахара, если тот придавал течению сладости, как та, что была сложена в камерах ее глаз, поскольку та водянистая влага, чьи формы чуяла его память с усиленным вниманием, никогда не возможным на Земле, была так похожа на запах флюида где-то здесь неподалеку, что он почти сам мог бы выделить жидкость из желания. Что не было болью. Это боль ужасна. Он знал ужасно. Это слово. Взрыв нейробласта возле него сделал его одним, и тот раздулся и расщепился. Но деление появилось из его нехватки. И открытие этого оказалось самим по себе делением. Нейробласты случались, но еще они были чем-то, и поступали издалека и скакали вдоль клеток, и прекращались или не прекращались. А затем он узнал кое-что еще из боли передвижения по стольким точкам: он думал, что это липкая, неопрятная мысль: и Слабый Голос говорил так близко, что Слабый Голос был в Имп Плюсе, говоря: «Нефункционирующий отсеченный оптический нерв отступил в стенку оптического тракта».

Но слово из Центра было слишком слабым, чтобы заглушить побережье. Там были буревестники, скопа с открытым клювом собиралась нырнуть, и ее глаза, той, что коснулась тогда его смехом со слепой стороны и повернула его, и говорила, и вставляла язык с открытыми глазами между слов, которые сказала, разделяя их — между «Хорошо, что я не собрала сумку», а после того так тихо и мягко, что крик морской птицы и стремительный нырок скопы содержали ее слова: «Путешествую по свету налегке». И он встал на колени, встал на колени — это как локоть, на колени под ее глазами и ртом, вдали от них. И сделал то, от чего теперь для него могла начаться боль, если попробует забыть.

Поскольку все точки этих оптических волокон слепо пробивались сбоку наружу в его боли. Но боль, которая не убивала и была всем, что у него есть, но делала его больше.

То, в чем он был, с таким же успехом могло быть не чем иным, как он.

Даже если он утратил свое тело.

Имп Плюс думал, что не прекратит боль тем, что будет в другом месте, или пожелает быть. Но он будет реагировать. И тянуться к тому, чего бы ни захотел.

Он был среди движения разных размеров; он видел, что раньше хотел этого. С одной стороны, он проник сквозь безмолвный белый клей или бесчисленные клеи. И каждый выпускал языки на стебли с длинными корнями и короткими усиками, а стебли вспыхивали и получали множество проблесков связей другим стеблям или от них. Однако там, где клетки клея липли языками к стеблям, этих сверкающих проблесков не было. Вместо них — тонкий чехол спиральных слоев. В оболочке была брешь там, где Имп Плюс мог заглянуть внутрь стебля. И внутри стебля плавали знакомые ему очертания. Они имели форму печеного картофеля или эллипсоидов с двумя кожурами, гладкой и внутренней кожурой или мембраной с вросшими пучками, сборочками и складками, а поэтому с гораздо большим пространством поверхности. И он ждал, чтобы Слабое Эхо уточнило, поскольку Слабое Эхо присутствовало.

Размеры миновали его, приходя и уходя. Однако он и не просто оставался, пока они уходили. И они не казались его.

Имп Плюс двигался в этих размерах. Он летел сквозь стебли, где ничего не происходило, ни искр на усиках, хребтах и прутиках, ни проблесков, брызжущих из корней. Принуждаемый говорить, он вместо этого наблюдал за увеличением приспособы. Приспособы говорить. В этих стеблях или в нем. Приспособы молчать, что было раствором, где эти растущие стебли, словно бы вдыхая, но затем не выдыхая, разделялись.

Имп Плюс двигался наружу, но сквозь новую складку.

Он не мог себя видеть, но знал, что морщина складки расширилась, видел яркость и знал, что видеть ее никогда не переставал.

Он продолжал видеть шкуру и мех Солнца еще до того, как выбрался наружу.

Но снаружи, сквозь более привольные воды, словно сладкая влага вокруг радуги в ее глазах, Имп Плюса еще сдерживали клеевые клетки снизу и внутри. Поскольку они были не только морем для стеблей; эти клеевые клетки что-то делали.

Если Имп Плюс им позволял.

Хотя они, казалось, не всегда его.

«Наверху уже смотрите сами, — сказал тогда голос в большой зеленой комнате на Земле. — На каждое действие есть противодействие, не забывайте».

Ну, если Имп Плюс позволил клейким клеткам затянуть его обратно в свою медленную вязкость, значит, он этого хотел.

Он был снаружи на свету, где Солнце вытягивало из питающих растения опытных грядок дрожащий вдох. Но его держало с одного края себя внутри среди стеблей. И тех, что выстреливали, и тех, что были спокойны. Внутри также среди мягкого мешающего другого, клейких клеток.

Но только, если он позволит себе.

Поскольку, хоть и мешали, они не были такими липкими, как раньше казалось. Они плавали и подкармливали веточки, щупальца, побеги и нити соседних с ними клеток.

Имп Плюс пристально смотрел сквозь щупальца, побеги, ворсинки соседних стволовых клеток, и движение его взгляда шевелило слабые жилы в уголках всех его глаз, жилы шевелились, думал он, зрением, пряди ослабевали и натягивались, пряди упругости — и его взгляд также шевелил звук среди ворсинок, словно он заставлял некоторые подергиваться огнем, но звук был не от ее речи, поскольку среди некоторых стеблей и клеев была лишь приспособа говорить; звук был ветра, как лучи Солнца на морском берегу, разметывающие крупицы соленой воды в воздух и на песок. И видя не так как раньше в миг прохождения сквозь эту сферу наружу и затем — как будто он был картой — частью себя втянутый назад, обремененный гладкими клейкими клетками, некоторые распространились, он затем обрел