Было в юной царевне что-то такое, отчего ему становилось страшно, несмотря на все ее обаяние. Что-то первозданное и непостижимое. Чем старше она становилась, тем заметнее было, что она пошла в отца. Но какого отца? Он не знал, верить или не верить историям, которые десять лет тому назад передавались из уст в уста, о том, что Амон-Ра пришел к великой царственной супруге Ахмес и почтил ее даром своего божественного семени и что в момент зачатия Ахмес выкрикнула имя будущего ребенка, Хатшепсут. Но он помнил, что имя было выбрано задолго до рождения девочки, а вскоре после того, как она появилась на свет, отец, Тутмос, отнес ее в храм, где она получила титул Хнум-Амон. Правители, претендовавшие на более тесную, чем обычно, связь с божеством, бывали и раньше, но не многим хватало смелости выбрать себе подобное имя: Та, Которая Состоит в Тесном Родстве с Амоном. Что это значит, поняли все и каждый.

Хатшепсут и впрямь была умна, красива, настойчива и к тому же кипела жизнью, что привлекало к ней мужчин, хотя ей не сравнялось еще одиннадцати. И откуда все это в ней взялось, вот что удивительно. Тутмос был силен, но не слишком проницателен; Ахмес, любимая и почитаемая всеми, всегда оставалась лишь покорной долгу супругой царя, не больше и не меньше. Значит, источник этой безграничной энергии и неотразимого обаяния следует искать в другом месте, подумал Хаемвиз. Вслушиваясь в пронзительное завывание ветра, он вспоминал, как умерли один за другим сыновья фараона от Мутнеферт. Он взглянул на Тутмоса, угрюмо сидевшего на полу, потом на Хатшепсут, которая, хихикая, подпрыгивала на одной ножке, и в тревоге схватился за амулет. «Слава богам, – подумал он, – что я уже стар и мне недолго осталось жить».

Из-за погоды игра закончилась рано. Юные Отпрыски благородных семей разошлись по домам, а Нозме все не шла за своей подопечной.

Хатшепсут, грязная и запыхавшаяся, села рядом с Тутмосом на пол.

– Как прошло вчера занятие с лошадьми, Тутмос? Нравится тебе с ними управляться?

Она старалась быть доброй. Вид у Тутмоса был такой несчастный и стесненный, что девочке стало жаль его и она решила больше не дразниться.

Когда-то они, возможно, и были друзьями, но между ними было целых пять лет разницы, и Тутмос считал ниже своего достоинства носиться по дворцу, лазать по деревьям и нырять в озеро с Хатшепсут и ее сумасбродными дружками. А еще он ревновал, хотя сам не подозревал об этом.

Он взглянул на нее без улыбки.

– Нет. Я знаю, что отец распорядился прекратить учить меня военному делу и отправить на конюшни потому, что из меня никогда не выйдет солдат. Возничий тоже не выйдет. Я ненавижу лошадей. Мерзкие твари. Жаль, что мы не выгнали их из страны вместе с гиксосами, которые их тут развели.

– Отец говорит, лошади – это шаг вперед в египетском военном искусстве. Верхом наши солдаты могут быстро настичь врага и обрушиться на него. По-моему, это очень здорово.

– Вот как? Ну что ж, тебе ведь не приходится каждый день трястись в колеснице и править лошадьми, которые едва не отрывают тебе руки, и все это под окрики Аахмеса пен-Нехеба и под палящим взглядом Ра, гневно взирающего с небес на своего недостойного сына. Я глубоко несчастен, Хатшепсут. Построить себе гробницу и быть рядом с матерью – вот все, чего я хочу. Отец не должен требовать от меня большего!

– Но, Тутмос, когда-нибудь ты станешь фараоном. Египту не нужен фараон, который не умеет воевать!

– А почему? Все войны уже кончились. Отец и дед позаботились об этом. Почему я не могу просто научиться править?

– Так оно и будет всего через несколько лет. А пока, мне кажется, тебе лучше научиться править колесницей. Подумай, как нравится народу фараон, способный подчинить себе всё и вся!

– Тебе-то откуда знать? Ты ведь дальше дворцового сада никуда не выходила. – Он коротко рассмеялся. – Отстань от меня. Пусть кто-нибудь другой рассказывает тебе, какая ты замечательная. А я не буду.

Хатшепсут вскочила:

– Хорошо, я уйду. Все равно я больше не хочу с тобой разговаривать. И никогда больше не буду тебя жалеть. Надеюсь, Себек тебя проглотит. Иди под юбку к своей жирной старой мамаше!

Не успел он возмутиться, как она уже выскочила из комнаты, проворная и легкая, как газель.

Тутмос устало поднялся на ноги. Придет день, и она за это заплатит, самодовольная сучка. Разве она знает, какая это мука – быть неуклюжим и лезть из кожи вон, надеясь хотя бы на одно, пусть даже недовольное, слово могущественного отца? Сколько раз он стоял – руки за спиной, нога на ногу – и как дурак ждал, когда Единый его заметит. А в это время Хатшепсут щебетала, и фараон смеялся и фыркал, не сводя с нее глаз. Сколько раз трепетал он перед отцом, переполненный любовью, которая, дай он ей выход, смыла бы все обиды и недопонимания, накопившиеся между ними, а могучий Гор слушал, не скрывая, как ему не терпится уйти, и тогда сын краснел, заикался и глотал слезы. Он обожал отца, и Хатшепсут тоже, но к его обожанию примешивались странная, беспомощная зависть и непреходящее чувство вины, ибо в его фантазиях отец умирал, держа его за руку и моля о прощении, а Хатшепсут с трепетом ждала, когда он, с триумфом воссев на трон Гора, обрушит на нее свой справедливый гнев. В детстве жаркими летними ночами он лежал без сна, радостно представляя себе, как он сначала накажет ее, а затем простит; но наступало утро, и его резкий беспощадный свет приносил с собой новую муку. Ничего не менялось. Новая идея посетила его, когда он увидел отца и Хатшепсут, возвращающихся с речной прогулки. Они рвали лилии. Лодка была полна белых, точно восковых цветов, Хатшепсут обрывала их лепестки и горстями бросала на обнаженную грудь фараона; оба смеялись, как дети. Насколько свободнее они чувствовали бы себя, не будь его рядом! А что если умрет он, а не отец? Что если он заболеет? И что если – о, как незаметно подкралась эта мысль, – что если они злоумышляют против него? Сны наяву больше не приносили ему утешения. Наоборот, теперь они были наполнены дурными предчувствиями и пронизаны страхом перед ядом. Этими беспорядочными мыслями он не мог поделиться ни с кем, даже с матерью, и постепенно его любовь к отцу – любовь, которую он не мог выразить, – замкнулась в нем, забродила и начала прокисать.

Поджидавший его снаружи стражник вытянулся по струнке, и Тутмос пустился в долгий путь к жилищу своей матери.

В коридорах не было ни души, пламя факелов трепетало на ветру, который, казалось, пробирался в самые отдаленные уголки дворца. Шаги царевича и стражника потерянно звучали, когда они пересекали сумрачный зал для приемов, где высился бесцветный в полумраке лес колонн. Тутмос свернул в коридор, ведущий на женскую половину. У дверей стражник оставил его; навстречу, кланяясь, вышел евнух. Тутмос прошел дальше, к развилке коридоров, бросил взгляд туда, где наложницы, вне всякого сомнения, спали в своей мраморной тюрьме, но свернул направо и зашагал к покоям матери.

В ее маленьком приемном зале, куда он вошел, были слышны смех и болтовня, доносившиеся из комнаты отдыха. Мутнеферт в развевающемся платье вышла ему. навстречу: