– Говори. Говори же! Ты что, болен?

С уверенностью, не имевшей ничего общего с мыслью, а поднимавшейся прямо из тех сумеречных глубин его «я», которые сегодня уже помогли ему выжить, Сенмут осознал, что не должен ничего говорить ни этому человеку, своему господину, ни одной живой душе в храме о том, что слышал. И в ту же секунду с ужасным, отупляющим страхом понял почему. Ибо теперь он вспомнил, какое у того низкого, хрипловатого голоса тело – толстое, дряблое – и морщинистое, коварное лицо. То был не кто иной, как верховный жрец Амона, могущественный Менена собственной персоной. Внезапно мозги Сенмута заработали с удвоенной силой, и он сумел гладко, без малейшей запинки, которая выдала бы, какой хаос беспорядочно кувыркающихся мыслей царит в его голове, произнести:

– Господин, прошу вашего прощения, но у меня лихорадка, живот болит… вот здесь… – он приложил руку к желудку, – и я не могу спать.

– Это все жара, – проворчал филарх. – Возвращайся к себе. Скоро, наверное, рассветет, если к утру не поправишься, пришлю к тебе лекаря. Можешь не ходить на работу сегодня.

Сенмут поклонился и забормотал слова благодарности. Филарх вовсе не был злым человеком, просто у него было много забот, и он вечно суетился по пустякам. Кроме того, у него тоже частенько болел живот, не давая уснуть.

Повинуясь порыву, Сенмут снова повернулся к нему:

– Господин, если кому-то нужно попасть на аудиенцию к фараону, как бы это можно было устроить?

– Чего это ты вдруг? – спросил филарх подозрительно. – Что ты хочешь сказать Единому?

Сенмут напустил на себя изумленный вид.

– Я? Мне бы и в голову не пришло даже мечтать о столь великой чести; я знаю, что только могущественнейшие люди страны имеют право говорить с ним. Но однажды я видел издалека, как он царственно шествовал мимо, вот мне и захотелось узнать, просто так.

– Ну, так уйми свое любопытство. Неудивительно, что у тебя лихорадка, когда ты ночи напролет ломаешь голову над такими вещами. Ни мне, ни тебе нечего и надеяться на то, чтобы поговорить с ним. Это невозможно. А теперь уходи, утром придешь, если не полегчает.

Сенмут снова безмолвно поклонился и вышел, закрыв за собой дверь. По пути к своей келье он осознал, что страшно устал не только телом, но и душой и рискует упасть на пол, не добравшись до постели. Войдя в келейку, он со вздохом закрыл дверь и бросился на матрас.

«Даже окажись я каким-нибудь чудом в его присутствии, что бы я мог ему сказать? Да и как бы он отнесся к моим словам, даже если бы меня не выволокли из дворца, по рукам и ногам закованным в цепи? Разве я не слышал собственными ушами, как верховный жрец сказал, что в глубине души фараон желает, чтобы это произошло? Оправдано ли такое деяние безопасностью Египта?

Лежа с закрытыми глазами и уже почти отдавшись во власть сна, Сенмут вспоминал высокую, грациозную царевну, которая регулярно приходила со своими прислужницами в храм. Ее, как и ее отца, он видел издалека. Она не была красавицей, но благодаря нежности облика казалась доступнее и проще, чем ее высокомерные провожатые. Внезапно пробудившаяся вина спугнула сон и заставила его открыть глаза.

«Пожертвовать всем? Бежать во дворец?» Он повернулся на другой бок. «Нет, буду реалистом и сохраню себе жизнь, в точности как верховный жрец», – угрюмо сказал себе он.

Ему до смерти хотелось с кем-нибудь поделиться. Он вспомнил лучшего друга, Бению Гуррийца, подмастерье храмового инженера. Но темноволосый курчавый Бения с его сияющей белозубой улыбкой и обворожительными манерами отправился со своим хозяином далеко на юг, в Асуан, где на испепеляющей жаре помогал надзирать за работой в каменоломнях. К тому же для него не было в жизни ничего святого или серьезного, так что он легко мог проболтаться.

Сенмут натянул плащ на плечи и уснул, но его сны были путаными и постыдными. Он проснулся в поту и обнаружил, что ветер и в самом деле поднялся. В крохотное окошко под потолком его каморки залетал песок, частички серой пыли висели в зловонном воздухе. Сколько он спал, сказать было невозможно. Он встал и выглянул в коридор, но там все было тихо, двери других каморок были раскрыты настежь, и он понял, что его собратья-виибы уже приступили к своим обязанностям. Во рту у него было противно, на зубах скрипел песок, и он умирал от желания помыться. Юноша добрел до конца квартала и кликнул раба. Вернулся в комнату и опустился на единственный стул, который у него был, – неудобное сооружение из пучков связанных вместе стеблей папируса. Голова болела, и Сенмут невольно подумал, не был ли эпизод в саду плодом лихорадки, которая и впрямь овладела его сознанием. В конце концов, до него, как и до всякого, кто живет бок о бок с властью, доходят сотни слухов, а о фараоне сплетничают все, кому не лень, с утра до ночи. Однако Сенмут был наделен трезвым, расчетливым умом, в котором, несмотря на впечатлительность, досужие размышления никогда не смешивались с реалиями жизни. Кроме того, Сенмут обладал способностью к беспощадно-объективному наблюдению, своего рода отрешенностью чувств, которая позволяла ему замечать и запоминать поступки людей и реакцию на них окружающих. Ему просто не верилось, что происшествие, оставившее столь отчетливый, болезненный и яркий след в его памяти, могло быть плодом бредовых видений перегревшейся головы.

Прибежал его раб, и Сенмут приказал принести ему таз с горячей водой и чистое белье. Спросил у мальчика, который час.

– Третий час после восхода солнца, господин.

– Так я и думал. Жрецы уже поели?

– Да. Они уже разошлись по делам. Филарх велел мне привести к вам лекаря, если потребуется. Сходить?

– Нет. Не думаю, что он мне понадобится. Сходи лучше на кухню, принеси мне каких-нибудь фруктов. Потом приберешься здесь. Меня освободили от работы сегодня, так что я думаю пойти к реке.

– Лучше оставайтесь дома, господин. Хамсин начался.

– Да, я знаю.

Мальчик ушел и вернулся, пошатываясь под тяжестью таза с водой, от которой поднимался пар. Поставил посудину на подставку и вышел.

Не прошло и минуты, как он вернулся с тарелкой фруктов и чистой одеждой. Сенмут поблагодарил его, тот кивнул и ушел.

С довольным вздохом Сенмут погрузил голову и руки в теплую воду, тщательно умылся, прислушиваясь к судорожным всхлипываниям ветра, то и дело забрасывавшего в комнату горсти песка, который облепил мокрое тело юноши, не успел тот вытереться. Сенмут обернул чистую льняную ткань вокруг бедер, распределил спереди складки так, чтобы они свисали до земли, и сколол их бронзовой булавкой. На руку повыше локтя надел бронзовый обруч, на котором было написано, кто он такой.

«А каким я чувствовал себя могущественным, – мрачно подумал он, протягивая руку за фруктом, – когда впервые надел этот браслет. Откуда мне было знать, что он станет символом моей неволи».

Он не понимал других виибов, которые, казалось, были вполне довольны службой и относились к ней всерьез, даже самые старшие из них, хотя никакое повышение им точно не грозило. «Почему, – подумал он с яростью, сплевывая семечки на пол, – храм не может просто купить побольше рабов?» Но он знал, что есть места, куда рабам входить нельзя, священные места, вот потому-то жрецам храма и приходилось делать черную работу, до которой снизойдет не всякий раб.