– Да я покурить.

– Курить!..

– Мама! – выкрикнул Андрей. – Хватит… Чего теперь злиться, через столько лет? Решать нужно.

– Ну а как с ним таким решишь? Не против он… в принципе… Все я знаю, как ты тут по деревне к каждой одиночке лез, паспорт совал, что развелся.

Юрий дернулся:

– Да когда это было! И что – мне одному легко, думаешь?

– Ну вот и ступай к ним!.. Что-то ни одна не приняла.

– Го-осподи! – Юрий присел у порога; Татьяна сухо плакала, Андрей, большой, взрослый, какой-то лишний здесь, безвольно согнулся на стуле, постукивал ногой в остроносой туфле.

Казалось, так вот они и будут мучиться втроем, пока с улицы не войдут и не скажут: «Ну что, готовы? Покидаем помещение, грузимся».

Хоть на словах почти все жители Большакова были за то, чтобы держаться до последнего, добиваться самых лучших условий, но на деле уже через месяц-полтора после собрания дома стали пустеть. Уезжавшие оправдывались:

– Ну а чего ждать? Другого не будет. Пока хоть квартиры дают, а потом – хрен его знает.

Собирали вещи в коробки и мешки, сносили, свозили на берег, а с него – на подходящий, чаще всего уже забитый вещами переселенцев с верховья реки паром. Что-то ломалось, билось, что-то мочило дождем; люди ругались, проклинали всё подряд, но тащили это уже ненужное, поломанное барахло на палубу, пихали в свободные щели, ставили коробку на мешок, ящик на коробку… В конце концов паром медленно отчаливал, посылал оставшимся прощальный взвой сирены и полз дальше, в сторону плотины. За километр до нее была широкая пристань, склады, но все это временное, обреченное на скорое уничтожение и затопление. От пристани вела дорога к городу, за которым начинался огромный мир с десятками и сотнями других городов и сел, поселков, деревушек, по которым распылялись жители Большакова. Распылялись, терялись, исчезали…

Большаково – село некрупное. И, казалось бы, расселить его можно за неделю. Да когда-то за сутки целые народы грузили на транспорт и отправляли за тысячи километров. Было такое. Но теперь все делалось вроде бы по закону, с соблюдением прав, и процесс шел медленно, кое-как.

Первые семьи покинули Большаково еще в конце семидесятых, когда электростанцию только начинали строить. Но их дома заняли другие – дальняя родня или приезжие. Да и некоторые из местных вернулись – не прижились на чужбине. И по существу село и теперь не выглядело обреченным на гибель.

Погибали маленькие деревни дальше от города, даже те, что не попадали в зону затопления. Но когда стал пустеть бывший райцентр и старинные села вдоль реки, захирели и выросшие из зимовий, заимок, балков деревеньки. Фролово, Пуня, Бераямба, Боровое, Армаль… А как иначе? Одно дело, когда до ближайшего села с магазином, фельдшером десять-двадцать-тридцать километров, а другое – двести, а то и больше. И люди снимались, уходили.

Обезлюдевали деревеньки – эти несколько избушек, – и сырая темная тайга сразу наваливалась на отвоеванные у нее когда-то деляны; дикие травы засыпали огороды, дворы, улицы семенами, сосны и ели швыряли расщеперенные шишки; на срубах поселялся мох, расползался по плахам крыш лишайник. Снег и ветер валили заборы, дождь разъедал бревна, доски, слеги, по стайкам шастали лисы, напрасно вынюхивая кур, на чердаках и вышках строили гнезда белки, долбили городьбу дятлы… Природа забирала обратно свою территорию.

А жители брошенных деревень тыкались в села, которые для них были центрами их цивилизации, и те, что переезжали раньше, успевали там прописаться, обжиться, а припозднившиеся, сомневавшиеся до последнего – опоздали. И кто-то ехал дальше, в райцентр, в Канск, Богучаны, Лесосибирск, Енисейск, другие самовольно занимали бесхозные избы, жили прячась, таясь, – просто некуда было деться…

Такие же нелегалы были и в Большакове. Вселялись в дома с отключенным электричеством, топились, ломая сараюшки, заборы. Целыми днями мужчины торчали на реке – рыба становилась для таких основным пропитанием. Бывало, со слезами выпрашивали ведро картошки и десятку на булку хлеба, случалось, подворовывали… Тяжело было смотреть на этих таежников, сделавшихся бичами. И ведь им-то вообще ничего хорошего не светило – бросили место жительства по своей воле, сами, формально, стали такими.

Да и прописанные в селах, попадавших под затопление, тоже не были застрахованы от бичевания: невнимательное чтение документов, подпись не там – и ты вполне можешь лишиться и родного дома, и квартиры, которую тебе выделяют…

В том тупике, в какой попали семьи Масляковых, Синицыных, Акуловых, казалось, жить долго нельзя. Невозможно каждый день, каждую минуту думать о том, что будет дальше, как оно будет… Но дни проходили, сливались за спиной в недели, месяцы.

Осенью паника с переселением поутихла, и оставшиеся люди вернулись в привычный режим. Готовились к зиме, выкапывали и перебирали картошку, деля ее на три категории – себе на еду, свиньям и на семена. Пилили лесины, кололи чурки, складывали высокие поленницы.

Время от времени докатывались слухи, что работа на ГЭС снова застопорилась – то ли денег нет, то ли что еще… Финансовый кризис, экологи пересилили…

– Вообще бы смыло ее, – желали старики. – Пока снова делают, мы успеем хоть помереть спокойно.

– Да ладно помирать, – отзывались те, что моложе, – еще поживете с удобствами.

– Ну их к язве с их удобствами! Меня только оторви отсюда, я по дороге окочурюся.

– Мда-а, – поддерживали, – старые деревья не пересадишь.

– Не пересадишь…

В середине ноября ударили серьезные морозы, и в Большакове появилось несколько бывших жителей. Пробирались по глубокому неслежавшемуся снегу к своим воротам, отпирали избы, затапливали печи.

Виталька Синицын зашел к одним таким – Устряловым Димке и Маринке. Почти ровесники Виталькины – молодая семья пока без детей. В сентябре им выделили в городе отдельную квартиру в двухквартирном доме. На первом этаже прихожая и кухня с залом, на втором – две комнаты: спальня и будущая детская… Они с радостью подписали документы, сгребли в мешки и ящики вещи. Виталька помогал им грузиться.

И вот теперь Устряловы снова здесь.

– Здорово, а вы чего приехали? – удивленно спросил, сбивая шубинками снег с унтов. – Или отобрали хоромы?

– Хоромы… – буркнул Димка, а потом и ругнулся; встал с кровати навстречу гостю. – Проходи… Не разувайся.

Изба была темная, за два месяца успела стать нежилой, чужой. Неровно оштукатуренные стены голы и страшны, как старое тело. Раньше на них были коврики, висели полочки, заслоняли шкаф, буфет. А теперь почти пусто. Лишь большой кухонный стол, самодельный, из толстых плах, в углу – панцирная кровать, на которой вместо постельного белья – шубы, платки.

У стола на тоже самодельной табуретке сидела Марина, жена Димки, бесцветно смотрела на гостя.

С потолка свисала на пыльном шнуре потушенная лампочка без плафона… Лишь пощелкивающие в печке дрова, бьющийся за щелью дверцы огонь как-то обозначали жизнь.