Карманов наклонился ко мне и тихо, доверительно сказал, почти прошептал:

– В Оздоровительном комплексе он… – посмотрел на часы и добавил: – Уже наверняка попарился, сейчас на «восточной» греется, потом общий массаж и бассейн. Я вам ничего не говорил, но только мне это дело уже – во!

И он провел пальцем по горлу.

Мы дружески распрощались, но в дверях я вспомнил, обернулся:

– Да, чуть не забыл: мне бы хотелось с Мариной, официанткой, потолковать…

Карманов нахмурился, сказал сквозь зубы:

– Да ее ж там не было…

– Где? – не понял я.

– На площадке. – И повторил с нажимом: – Ее там не было.

– Не было так не было, – легко согласился я.

– Вот и договорились, – оживился Карманов.

Он опять улыбался, и лицо его было мне странно знакомо.

Я шел по улице, лениво размахивая своим нетяжелым портфелем, и размышлял о причинах возникшей у меня неприязни к этим людям, которые именовались в деле «свидетели и потерпевшие». Долго думал, а ответа не нашел, потому что все варианты объяснений были либо несерьезные, либо оскорбляли мое достоинство.

Многие поколения моих предков были пастухами и скотоводами-кочевниками. Древнее предание, ставшее уже историческим предрассудком, считает, что кочевник всегда презирал торговца. Кочевник и деловитость – понятия несовместимые. В своей очень простой и невыносимо трудной жизни кочевник пробивался смелостью, терпением, стойкостью, спокойной неприхотливостью, но никак не хитростью, не ловкостью, не быстроумием.

С незапамятных времен пастух-табунщик своими ногами промерял глубину горизонта и знал, что Земля – шарик, растянутый на кочевые переходы от пастбища к водопою.

И постижение замкнутости всех жизненных маршрутов сделало его философическим лентяем, безразличным к богатству, снисходительно принимающим сытный обед и теплый ночлег и равнодушно презирающим холод и бескормицу.

Наверное, это очень сильная штука – генетическая память. Ведь мое профессиональное бескорыстие и честность – это не достоинство, не добродетель, не кокетливая поза. Это скорее всего форма жизнедеятельности моих генов, переданных мне предками-кочевниками.

Я кочую непрерывно по жизни, как неостановимо мчащийся неоновый автомобильчик на рекламе такси. А кочевнику груз накопленных дорогих вещей обременителен. У меня нет вкуса к изысканной еде, так что и гастрономические вожделения мне чужды, и выпиваю я мало – мне при моей нервной системе скорее показан бром. Да и страсти модников по фирмовой одежде мне неведомы. Таким образом, все мои морально устойчивые достоинства суть сумма неразвившихся пороков. Да и вообще как-то совестно считать добродетелью отсутствие в тебе четкого накопительски-потребительского инстинкта.

А чего же тебе надобно, старче?

Не знаю.

Своим небыстрым умом я понимал, какая это иллюзия – понятие «беспристрастность закона». Дело в том, что беспристрастность закона не выдумка, не лозунг, не абстрактная идея.

Беспристрастность закона – мечта.

Между законом, точным, справедливым, мудрым, и его реальным исполнением пролегла приличная дистанция – шириною в жизнь, наполненная живыми людьми с их страстями и пристрастиями, пороками и добродетелями, симпатиями и антипатиями. И покамест люди, слава Богу, не решили препоручить исполнение закона электронным машинам, а вершат его сами, он несет на себе отпечаток личности тех, кто ему служит. И может быть, сам-то закон беспристрастен, холодно чист и объективен, но люди на службе закона не могут быть беспристрастны. Жизнь, случается, ставит их в такие позиции, где беспристрастность или неуместна, или невозможна.

Я немного стыдился того неприязненного чувства, которое возникло у меня в общении с этими людьми – моими свидетелями и потерпевшими, уверенными в себе, твердо знающими, как надо жить, не ведающими сомнений и загадок, и думал о том, что, доживи я хоть до тысячи лет, мне никогда не научиться вести себя так же твердо и уверенно на бешеной автомагистрали бытия.

Никогда не придет мне в голову отправиться посреди работы в баню, пользуясь своим ненормированным днем, который вряд ли короче, и проще, и беззаботнее, чем у Винокурова. И вовсе не в том дело, что я формалист и трусливый дисциплинированный служака, а просто мое воображение скромного служащего, аккуратного исполнителя поражает эта беззаветная храбрость в обращении с установленными порядками, эта уверенная раскованность хозяина жизни.

И, вяло перебирая в голове все эти идейки, я вдруг напал на поразившую и несколько напугавшую меня самого мысль: а почему бы мне не пойти в баню? У меня тоже день ненормированный, я тоже работаю и в субботы, и в воскресенья, а случается, и по ночам. Почему бы и мне не пойти среди бела дня в баню, благо у меня есть прекрасный повод – встреча с человеком, которого мне нужно допросить по делу. Баня, конечно, не самое привычное место для официального допроса, но для знакомства и разговора с потерпевшим или свидетелем это, возможно, самая удобная площадка.

Знающие люди утверждают, что нигде человек так не раскрепощается, нигде он так не свободен, нигде так не расторможен, как в бане. И может быть, разговор в бане поможет торжеству беспристрастности закона. Я ведь исповедую железный принцип: если тебе чем-то неприятен человек, если ты не согласен с ним, если ты не веришь в его убеждения и не разделяешь его точку зрения, то попробуй встать на его место. Постарайся понять, чего он хочет, о чем думает, как живет, возможно, это поможет преодолеть барьер неприятия.

Ну и конечно, существует еще одно важное обстоятельство. Оздоровительный комплекс, как высокопарно называется наша прекрасная городская баня, работает третий год, и я, ссылаясь на чрезмерную занятость, загруженность, бытовые неурядицы, повседневные будничные хлопоты, так и не удосужился ни разу побывать в нем, хотя скорее всего связано это с моей ленью и нелюбопытством.

Встреча с Винокуровым была для меня тем моральным стимулом, который восполнил бы пробел в моих знаниях о помывочно-парильно-массажных достопримечательностях города, способных превратить меня в человека, молодого душой и зрелого телом.

На «шестом» трамвае я доехал до центрального парка, с удовольствием прошел по его пустоватым, засыпанным осенней листвой аллейкам, пересек улицу Фурманова и оказался у ворот здания, похожего на старинную мечеть. Наверное, в этом храме моющиеся прихожане молились воде, пару и веникам, прося их дать здоровье, бодрость и свежесть души.

Баня была действительно великолепна. Она предлагала максимум придуманных человеком услуг и наслаждений, связанных с водой, негой. Финская баня – сауна, русская парная, восточная баня с горячим каменным матрасом – суфэ, бассейн, разнообразные души, зал физиотерапии. Можно было прожить неделю, не выходя из этого капища воды и тепла.

В восточной бане, исполненной во всем блеске ориентальной роскоши, народу было не много. И над всем этим великолепием царил Эдуард Николаевич Винокуров. Я сразу узнал его. Винокуров был окружен группой молодых людей, взиравших на своего предводителя с обожанием и оказывавших ему ежесекундно всякого рода почести и услуги, соответствующие, по-видимому, его сану парильного имама. А он в отличие от деспотичного аятоллы был демократичен, снисходителен и весел.