В Каменском ОВД наступил обеденный перерыв. А после обеда Ира Гречко собиралась знакомить с материалами дела одного из своих подследственных. После разговора с Сергеевым Катя не находила себе места. То и дело, словно глас трубы, звучала в ушах жуткая фраза: ..ее нанизали, как стрекозу на булавку... То, что Светлана Красильникова умерла, стало уже для Кати за эти дни фактом неизбежным и даже несколько обыденным. Но то, что она умерла вот так, такой дикой и страшной смертью...

— Катька, Господи, на тебе лица нет! — воскликнула Ира, когда подруга ее доплелась до кабинета следователей и плюхнулась там на стул. — Ты что так побледнела? Что тебе Сашка наговорил такого?

Катя слабо махнула рукой.

— А все оттого, что ты плохо ешь! — безапелляционно заявила Ира. — Что еще за пост себе выдумала? Травой какой-то питаться! Зачем тебе худеть? Ты и так нормальная.

— Если я не буду держать посты, я через месяц не буду пролезать в двери, — запротестовала Катя. — У меня такая конституция...

— Чушь — конституция! Дождешься голодного обморока. Сиди, отдыхай. Я сейчас все быстренько сделаю. — Ира оказалась великолепной хозяйкой. Спустя минуту пластмассовый чайник «Филипс» уже закипал, а на столе в фарфоровой мисочке появились чипсы, бутерброды с колбасой и сыром и лимон. — Это мой ценный подарок, — похвасталась Ира, указывая на чайник. — Начальство премировало к Новому году. Ну-ка ешь давай! Тебе чай покрепче? С лимоном?

— С лимоном, — вздохнула Катя.

— Тебе надо отвлечься от Сашкиных сказок, — внушала Ира. — Я сейчас Ванечку Журавского жду. Мы с ним Голорукова с материалами дела будем знакомить. Предвкушаю цирк. Аида с нами.

— Это тот, что у тебя прошлый раз вены вскрыл? — спросила Катя.

Она вспомнила, как примерно два месяца назад Ира слезно жаловалась на то, что ей пришлось вытерпеть от этого самого Голорукова.

— Его любимая фраза, Катенька: «Баклан — не вор!» — рассказывала тогда Ира. — Баклан! Хулиган проклятый.

Жора Голоруков, проспиртованный до последней степени алкаш с мутными оловянными глазками-гляделками, рыжими свалявшимися вихрами и воспаленными веснушками, имел уже одну довольно суровую судимость. Восемь лет отбарабанил он в местах не столь отдаленных за то, что однажды в припадке пьяного буйства огрел молотком по голове своего соседа по лестничной площадке.

Отсидев срок за нанесение тяжких телесных повреждений и хулиганство, Голоруков вернулся домой в Каменск, в ту же самую квартиру, где за стеной жили искалеченный сосед с женой.

— Дело было так, — рассказывала Ира. — Он снова напился и пошел к соседям разбирать старые обиды. Дома оказалась только жена соседа. Он вломился к ней в квартиру, долго буянил. Затем моча ему в голову стукнула, и он вдруг ушел. Вроде бы ушел. Женщина заперла дверь, отправилась на кухню, как вдруг слышит — в комнате звон стекол. Ну, у нее нервы не выдержали, она из квартиры вон — и к соседям. Те сразу за участковым.

Заходят они все спустя полчаса в квартиру и видят: Голоруков в состоянии полной пьяной невменяемости валяется на софе, в комнате — полно стекла, окно высажено, ящики в шкафу все перерыты, а в карманах у него — все, что он там успел набрать: ложки, часы, деньги, старые запонки. Участковый его за шкирман и в отделение. И после этого начался цирк. — Ира только вздыхала. — Я его допрашивала с самого начала. И вот что он мне заявил: шел он, мол, с работы трезвый как стеклышко (заметь, на работу он так до сих пор и не устроился). Внизу у подъезда встретила его жена соседа. И предложила ему прямо с ходу заняться любовью. (Это старуха-то в шестьдесят лет!) Он, естественно, решил не разочаровывать даму, после чего поднялся к ней в квартиру.

Там она поднесла ему водки с клофелином (именно с клофелином, он настаивает с пеной у рта — чувствуется опытная рука тюрьмы). И когда он лежал без чувств, старуха соседка сама разбила окно и насовала ему в карман вещи. Специально. «Она мне мстит, посадить хочет, — верещит он на каждом допросе. — За мужа квитается! А я не вор. Хулиган — да, баклан по-нашему. А баклан вором не бывает».

Слушала я эти сказки целый месяц, — продолжала Ира. — А после Нового года стала предъявлять ему обвинение. Как увидел он статьи: пятнадцать — сто сорок четыре — покушение на кражу и двести шестую — свою любимую, так и взвился на дыбы. Орал так, что весь ИВС чуть не взбунтовался.

На следующий день планировала я ознакомить его с экспертизой: физико-техническую назначила насчет стекла, с какой стороны оно было разбито — снаружи или изнутри. Результат, естественно, был — снаружи, что и требовалось доказать.

Приходит он в следственный кабинет, смотрю, что-то уж больно бледнолицый, даже веснушки вылиняли. Руки согнул и к животу их прижимает. Я ему:

«Давайте ознакомлю вас с экспертизой. Распишитесь, что поняли свои права». А он глухо так, словно вампир из могилы: «Уж распишусь, распишусь!» Руки вниз опустил, и тут — Господи, реки крови! Вены он себе стеклом от лампочки вскрыл. Они в камере сетку отогнули, лампочку кокнули. Что тут началось! Он орет, кровь из вен хлещет, все залито — пол, стол, бланки. Я тоже ору. Тут, слава Богу, из соседнего кабинета врывается Селезнев. Меня подхватил, из кабинета вытолкнул, потом ка-ак на него: «Ах ты, такой-сякой, разэтакий, Голоногий, Голозадый, фокусы выбрасываешь! Да я тебя...»

«Скорую» ему тут же вызвал. Врачи приехали, жгутом его перетянули, перебинтовали. Я реву в розыске, а Гена мне: «Глупенькая, да это финт у них, у психоватых, такой. Чуть дело не по-ихнему поворачивается, они тут же себе вены грызть начинают. Избитый прием! Знают, что истечь кровью им никто не позволит, откачают. Да это и не страшно совсем! Подумаешь, сто грамм крови вышло. Раньше вон кровопусканием все болезни лечили: пиявки специально ставили».

Вот так мы с ним с экспертизой знакомились. А сегодня начнется дело похлеще: конец дела, двести первая статья, — говорила Ира. — Ванечка Журавский у него защитником, по назначению. Его от Голорукова тошнит.

Журавский был звездой Каменской юрконсультации. Десять лет он проработал следователем на Петровке, а затем ушел в коллегию адвокатов. Он был дорогим и въедливым.

Ровно в 15.00 Журавский уже сидел в Ирином кабинете — как всегда, щеголеватый, надушенный, подтянутый.

— Что, мадемуазель Кити, старое вспомнить захотелось? — усмехнулся он, доставая из визиток блокнот и серебристый «Паркер».

— Мне впечатления нужны, Ваня, — ответила Катя. Ее уже терзали сомнения: что-то этот Голоногий-Голорукий не того. А то, пожалуй, так отвлечешься, что и не обрадуешься потом.

— Не бойтесь, девочки, я с вами, — подбодрил их Журавский. — Я этого хмырюгу сейчас быстро приструню.

И вот они спустились в Каменский ИВС. Охранник захлопнул за ними тяжелую железную дверь с массивными запорами и глазком, затем провел в следственный кабинет.

— Сейчас приведу вашего артиста, — сказал разводящий, плотоядно ухмыльнувшись.