Но я отвлекся.

Мы поднялись на лифте на этаж, для доступа на который требовался специальный ключ, и мистер Такамити всю дорогу театрально дурачился, пародируя американцев: разговоры о футболе и все такое. Но как только мы поднялись, он внезапно превратился в японца – и притих. Выключился – как будто я щелкнул выключателем. Я всерьез испугался, что мне предстоит выдержать трехчасовую беседу о погоде.

Мы пошли по коридору, по толстому, заглушающему звуки ковру, мимо маленьких картин импрессионистов и ваз с цветами в викторианском стиле. Это была «западная» часть этажа. Когда она кончилась, мы вступили на японскую часть. Казалось, мы проникли в гиперпространство, и в этот момент мистер Такамити жестом предложил мне переодеться в темно-синее хлопковое кимоно, что я и сделал.

Внутри самой большой из пройденных нами японских комнат находилась традиционная японская ниша с хризантемами, свитком и золотым опахалом. В центре комнаты стоял низкий черный столик, окруженный подушками цвета терракоты. На нем – два ониксовых карпа и чайные приборы. Единственное, что вносило в комнату дисгармонию, – это маленький сейф в углу; и он, скажу я вам, относился к тем недорогим моделям, что встречались во внутренних помещениях обувных магазинов в Линкольне, штат Небраска, после второй мировой войны, дешевый с виду сейф, контрастирующий с обстановкой комнаты.

ПОДМЕНА ЦЕННОСТЕЙ:

использование предмета, значимого в интеллектуальной среде или мире моды, для принижения статуса предмета дорогостоящего: «Брайан, ты оставил своего Камю в “БМВ” брата».

Мистер Такамити пригласил меня за столик, и мы стали пить солоноватый зеленый японский чай.

Разумеется, я недоумевал, с какой тайной целью мистер Такамити привел меня в эту комнату. Беседовали мы очень мило… нравится ли мне работа?.. Что я думаю о Японии?.. Затем последовали рассказы о его детях. Милые скучные темы. Несколько историй о тех временах, когда он в пятидесятых жил в Нью-Йорке, работая внештатным корреспондентом «Асахи»… о встречах с Дианой Вриленд, Трумэном Капоте и Джуди Холидей. Спустя полчаса или около того мы перешли на теплое сакэ, по хлопку рук мистера Такамити его принес слуга-карлик в тусклом коричневом, цвета бумажных магазинных пакетов кимоно.

После ухода слуги возникла пауза. Вот тогда-то он и спросил меня, какую из моих вещей я считаю самой ценной.

Ну, ну. Самая ценная из моих вещей. Попробуйте-ка объяснить концепцию студенческого минимализма восьмидесятилетнему японскому магнату-издателю. Это нелегко. Ну какие, в самом деле, ценные вещи могут быть у меня? Подержанный «жучок» – «фольксваген»? Стерео? Я скорее умер бы, чем признался, что самой ценной моей вещью была довольно-таки обширная коллекция пластинок с немецкой индустриальной музыкой, она, правда, была завалена коробками с облезлыми новогодними игрушками в подвальной комнате в Портленде, Орегон. Словом, я ответил вполне искренне (меня как озарило – неожиданно для себя), что ценных вещей у меня нет.

Тогда он заговорил о том, что богатство должно быть транспортабельно, что его нужно переводить в картины, камни, драгоценные металлы и так далее (он прошел через войны, экономическую депрессию и говорил веско), но я нажал на правильную кнопку, произнес правильные слова – тест прошел, в его голосе слышались довольные нотки. Потом, минут через десять, он снова хлопнул в ладоши, и снова возник крошечный слуга в коричневом кимоно; ему были прорявканы инструкции. Это вынудило слугу отправиться в угол и прикатить дешевый маленький сейф по выложенному татами полу к мистеру Такамити, сидящему скрестив ноги на подушках.

Затем нерешительно, но спокойно мистер Такамити набрал комбинацию цифр на круглой ручке. Послышался щелчок, он открыл дверцу, и явилось нечто. Что именно, мне видно не было.

Он засунул внутрь руку и вытащил… Даже издали я понял, что это была фотография – черно-белое фото пятидесятых годов, сродни тем, что делали судмедэксперты. Посмотрев на таинственную фотокарточку, он вздохнул. Потом перевернул ее и с легким выдохом, означавшим: «Вот моя самая ценная вещь», передал мне, и, признаюсь, я был поражен.

Это было фото Мэрилин Монро, которая садилась в такси, приподняв платье (белья на ней не было), и посылала губками поцелуй фотографу, по-видимому, мистеру Такамити в дни его внештатности. Бесстыдно сексуальная, откровенная фотография (дескать, хватит вам думать только об этом; мысли ваши – словно из сточной канавы) и весьма провокационная. Глядя на нее, я пробурчал мистеру Такамити, который внешне безучастно ожидал моей реакции, что-то вроде: «Ну, это – вообще!» или еще какую-нибудь чушь, но внутренне искренне ужаснулся тому, что это фото, в сущности – рядовой вшивый снимок внештатника, к тому же – не для печати, был его самой большой ценностью.

И тогда случилось то, что случилось. Последовала моя неконтролируемая реакция. Кровь прилила к ушам, сердце екнуло; меня бросило в пот, а в голове прозвучали слова поэта Рильке о том, что все мы рождаемся с письмом внутри, и только если будем искренни сами с собой, получим позволение прочесть его прежде, чем умрем. Мои уши горели – мистер Такамити так или иначе, понял я, спутал фото Монро, хранящееся в сейфе, с письмом внутри себя, и надо мной тоже нависла опасность совершить подобную ошибку.

Надеюсь, я довольно любезно улыбался, но, схватив брюки, на ходу к лифту лепетал какие-то извинения, застегивая пуговицы рубашки и непрерывно кланяясь смущенной аудитории в лице мистера Такамити, который ковылял за мной, издавая старческие звуки. Может, он думал, что меня взволновала эта фотография, лестные отзывы, а может даже, что от вида Мэрилин я возбудился, но, полагаю, непочтительности он не ожидал. Бедняга.

Однако что сделано, то сделано. Искренних порывов нечего стыдиться. Тяжело дыша, словно только что нанес оскорбление этому дому, я бежал, даже не забрав вещи – прямо как ты, Дег, – и тем же вечером собрал чемоданы. В самолете на следующий день мне снова вспомнился Рильке:

Только одинокий человек может жить по основным законам, и если он видит и утро, которое всего лишь начало, и вечер, когда уже все совершилось, если осознает жизнь целиком, то происходящее теряет власть над ним, и он, хотя и находится в самой гуще событий, становится свободным, как свободен мертвец.

Спустя два дня я снова был в Орегоне, в Новом Свете, дышал более разряженным воздухом, но все равно понимал, что здесь для меня слишком много истории. Что для жизни мне нужно меньше. Меньше прошлого.

Итак, я приехал сюда – дышать пылью, гулять с собаками, смотреть на скалы или кактусы и считать, что я – первый из людей, кто все это видит. И попытаться прочесть письмо внутри себя.

Для сведения: как и в случае со мной, Дег и Клэр не влюбились друг в друга. Думается, они избежали тривиальности. Вместо этого они стали друзьями что, надо сказать, упрощает жизнь.

Как-то месяцев восемь назад на выходные из Лос-Анджелеса приехал целый выводок Бакстеров, в прикидах неоновых цветов, с карманами-клапанами, патронташными ремнями, на молниях (эдакий коротенький подростковый видеоклип), чтобы выпытать правду о наших отношениях с Клэр. Я помню, как ее братец Аллан, колледжский мальчик, сообщил мне на кухне (Клэр и остальные сидели у моего камина), что в этот момент еще один родственничек в бунгало Клэр проверяет постельное белье на предмет чужих волос. Что за ужасная, пронырливая, жеманная семейка, даже несмотря на всю их «крутизну»; не удивительно, что Клэр сбежала от них. «Да ладно, Старая Дева, – не унимался Аллан. – Парни с девушками просто так дружить не могут.»