– Тихо! – зашипел на меня Джонни, но я явно угадала.

– И что? Говоришь, сегодня останавливался? Пропуск не проходил?

– А у многих не проходит, я же говорю. С тех пор как Интернет отключили, так и перестают проходить. Думаю, уж не хакеры ли в системе? Ну да бог с ними, и вообще – бог им в помощь, хакерам этим. А товарищ этот, который из «эффективных», вышел и по телефону говорил, пока его водитель выписывал временный пропуск. Что интересно, эффективный пешком в дом родной не пошел, хотя, казалось бы, чего там ходить – три шага.

– Ему с подземной парковки подниматься в лифте больше нравится. А на дворе нынче – сам видишь, – я кивнула в сторону грязной улицы.

– А говорил он следующее: мол, мы как только – так сразу. И что, мол, нет, никак нельзя IT-отдел распечатывать. Там, мол, притаилась гидра многоголовая, но есть уже кое-кто, чью голову отрубят уже скоро.

– Джонни, ты меня восхищаешь! – пробормотала я. – Такие слова знаешь, про гидру.

– Перси Джексона смотрела? Там гидру Ума Турман играет, – довольно кивнул Джонни.

– Значит, меня уволят, да? – загрустила я. Впрочем, когда дело касалось Вити Постникова, сомневаться в этом не приходилось. У нас с Витей Постниковым счеты были давние – как деревянные потертые счеты из советского магазина. Он ненавидел меня за то, что я видела его таким, какой он есть, а я ненавидела его за то, какой он есть. Шовинист, выпендрежник и карьерист. Впрочем, шовинизм я еще могла простить, я сама не слишком высоко ценила женщин и их ум. Иногда я смотрела на себя в зеркало и думала – как только можно быть такой дурой.

– Этого я не сказал, – возразил Джонни.

– И не надо. Я сама поняла.

– Да ничего ты не поняла. Нет, Постников сказал… то есть этот неизвестный нам эффективный менеджер сказал: «Гусев там точно при делах». И добавил: «Да, нужно увольнять по статье, чтобы неповадно было».

– Что? – вытаращилась я, рассматривая Джонни, как видение из параллельного мира.

– Что слышала. Ты чай допивать-то будешь? – И он сунул чашку с мутью мне в руку. Я машинально кивнула и сделала большой глоток, даже не заметив, насколько мерзкий у мути вкус.

Назад в Башню я шла так, словно мне в лицо дул ураган. Я не знала, что делать, как объяснить Саше то, что я узнала и как вообще понять то, что происходит. Крендель в командировке, а Сашу Гусева собираются уволить? Да еще по статье, чтоб другим неповадно было? Неповадно было «что»? В бадминтон играть? Потому что тренировки и периодические ранние уходы с работы – вот и все прегрешения Саши Гусева перед родным Муравейником. Он был хорошим кодером, отличным «пастухом котов», умел найти с нами общий язык, не придирался, добивался поставленных задач, избегал острых углов… В общем и целом он был совершенно белым и пушистым, насколько только может быть пушистым программист, в совершенстве владеющий ассемблером и прочими С++.

Пока я стояла в холле Башни в ожидании лифта, вся тяжесть полученной информации навалилась на меня, как пресс для старых ржавых авто. Я стояла, почти сплющенная, превращенная в лепешку необходимостью рассказать Саше то, что я узнала, и чем ближе подъезжал к первому этажу наш неторопливый лифт, тем меньше я хотела рассказывать ему хоть что-то. Я думала – вдруг Джонни ошибся. Я думала – вдруг речь идет не о нашем Гусеве. Мало ли, в конце концов, Гусевых в нашем холдинге! И даже если – если – это наш Гусев, будет ли правильным вот так обрушить на него новость? Не вызовет ли такой поступок цепную реакцию, хаотическую последовательность событий, в истоках которых буду стоять я? Вдруг Саша взбесится, потеряет самоконтроль, пойдет бить морду Постникову?

Не то чтобы я была против такого поворота событий.

Но разве можно чего-то добиться в наше время битьем морды? Разве что дисциплинарного взыскания, уголовного процесса, претензий, всяких разборок, где будут встречаться такие слова, как «моральный ущерб» и «телесные повреждения». Уж Постников своего не упустит. В его липовом институте, где он учился неизвестно чему, явно преподавали «скотство» и «умение подставлять ближнего своего» – в этом он был мастером. Я вошла в лифт и машинально нажала на кнопку двадцать шестого этажа, доехала туда – на нашу верхотуру, но отчего-то застыла перед открытыми дверями. Так и не вышла. Двери закрылись, и я покатилась обратно, вниз. Я вышла на этаже бухгалтерии и пошла искать Машу Горобец. Я предпочла бы посоветоваться, что мне делать в этой ситуации, с Игорем. В конце концов, на то он и психотерапевт – мой благородный идальго, чтобы разбираться в человеческих мотивах и том, как лучше донести мысль, что тебя собираются уволить по какой-то статье так, чтобы не вызвать у человека приступа неконтролируемой ярости или отчаяния. Но в случае с Сашей Гусевым я боюсь, что Игорь Вячеславович может оказаться лицом заинтересованным и не самым объективным. Перспектива Сашиного увольнения не может не порадовать Апреля, если я ему, конечно, небезразлична. В этом я уверена не была. Игорь Вячеславович был настолько хорошо воспитан, что читать по нему, как по открытой книге, было категорически невозможно. Он улыбался, пододвигал тебе стульчик, говорил с тобой на интересные темы, проявлял искренний интерес, а ты сидела и никак не могла избавиться от подозрения, что он безумно скучает и только отсчитывает минуты до конца этого свидания.

Это же подтверждалось и тишиной моего смартфона.

Мужчина, который умеет держать свои чувства при себе, – это одно дело, а мужчина, который ничего не чувствует, – другое. Спутать их легко, тем более что обманываться в таком случае совершенно нормально, я «сам обманываться рад». Как ни крути, с виду-то они выглядят одинаково. Нужно что-то большее, чем просто пара неудачных свиданий, чтобы понять, с кем имеешь дело. Игорь не звонил. Я мучительно скучала по нему. Я изобретала предлоги, под которыми можно было напомнить о себе и не испортить при том свое реноме. Да и наплевать мне было на это мое и без того заношенное до дыр реноме. Я была в миллиметре от того, чтобы позвонить ему, и даже нашла его контакт в соцсети.

Я простояла, наверное, час в коридоре около большой двери в бухгалтерию – наша святая святых имени финансовых потоков всея Руси. Стояла, уставившись на телефон – и периодически в окно. Я смотрела на маленькую, едва заметную точку – абонент был в сети. Вот же свинья. Истина где-то рядом, но я, боже упаси, не хочу ее знать. Он в сети, но он не звонит. Он был там, он мог бы в любую минуту написать мне «привет», или «как дела», или «скучаю». Сошел бы даже простой смайлик – так я бы знала, что ему не все равно. Мысль, что ему может быть на самом деле все равно, была как айс-челлерж или, иными словами, как ушат холодной воды со льдом мне за шиворот. Значит, он решил, что я – это слишком много беспокойства и суеты. Я сжала кулаки и пнула стену.

Я хотела написать сама. Очень хотела. Или позвонить. Или прийти к нему под каким-нибудь соусом. А уж увольнение коллеги (я могла бы не уточнять, кого именно) – это прямо тот самый соус. Но я стояла перед дверями бухгалтерии, я шла к Маше Горобец. Этому искусству – не звонить, даже когда очень хочется, смертельно хочется, – я научилась, когда моей дверью в последний раз хлопнул Юрка. Я плакала, сидя на постели, заваленной скомканными бумажными платками – настоящая Бриджит Джонс, – а сестра умоляла меня перестать дурить и позвонить ему и наладить свою жизнь. Но я знала – либо Юрка сам вернется, и тогда возможно все, либо…