Забетта остановила одну из гондол, они переплыли через Гранд-канал и причалили перед Скуолой ди Сан-Рокко. На первом этаже здания была только одна картина. Они остановились перед ней, и Забетта прошептала:

— Это «Благовещение» кисти Леонардо да Винчи. Все изображение размещено по горизонтали, оно колеблется, удерживая равновесие, словно чаши весов. На одной стороне ангел, на другой Дева Мария. Они находятся в совершеннейшей гармонии среди совершеннейшего сада. Мгновение назад она читала книгу, он, с лилией в руке, только что спустился с неба. Все исполнено покоя. А сейчас мы поднимемся на несколько ступенек, и вот перед нами «Благовещение» Тинторетто. Это квадрат, в котором выделяется диагональ. Дева Мария сидит в доме, а с небес, проломив крышу, в ее комнату влетает целая стая ангелов во главе с архангелом Гавриилом, который несет благую весть. Если вся эта стая, что видна на небе, ворвется в дом, он рухнет, так же как с рождением Иисуса Христа рухнул весь существовавший до тех пор мир греха. Тинторетто изобразил непорочное зачатие как взрыв… Если вы хотите узнать, как эти два художника думали, вслушайтесь в их имена.

— Как? — спросил Захария.

— Произнесите их имена и услышите их картины. Леонардо да Винчи это andante cantabile — спокойно, певуче, а Тинторетто — взрыв, внезапность — subito sforzando! Неужели и синьор Захария не захочет сделать попытку? Почему бы и вам не написать «Благовещение»?

— Мой племянник Яков там, у нас, пишет иконы, он писал и «Благовещение».

— А вы? Предоставьте другим копировать заработанные в боях медали и одеяния священников, пусть даже эти копии и принесут вам членство в Венской академии художеств, о чем вы мечтаете, как говорила мне Анна…

— Если бы я занялся живописью, — прошептал Захария, — то изображал бы только Анну и вас, но есть в мире нечто, единственное, чего не может изобразить никто из художников. Это солнце. Солнце еще не написал никто, дорогая моя Забетта…

— Но все-таки, как бы вы написали, например, меня?

— Не отваживаюсь вам сказать, — ответил Захария со смехом. — Это столь же откровенно, как и тот мой сон, на мосту Риальто…

— Ну говорите же!

— Это была бы обнаженная натура.

— Обнаженная натура?

— Да. На картине вы были бы обнаженной. Такую картину я задумал уже давно. Еще на том концерте. Ваши длинные волосы спускаются вдоль вашего тела четырьмя тонкими прядями, как четыре струны вашего Амати. И эти пряди соединяются в пучок на вашем венерином холме. Их скрепляет гребень, который, как «кобылка» на скрипке, позволяет держать струны, в нашем случае пряди волос, натянутыми. На моей картине пальцы вашей левой руки перебирают волосы так же, как перебирали бы струны скрипки, а правой рукой вы водите смычком по собственным волосам, как по струнам инструмента, созданного мастерами Кремоны… Я написал бы вас исполняющей мелодию на своем собственном теле. А ваше тело на этой картине было бы скрипкой Амати. Или какой-нибудь другой. Я даже знаю, что именно вы бы играли.

— Что? — спросила Забетта взволнованно.

— Конечно, на холсте это увидеть невозможно, но я могу вам сказать, что бы подразумевалось. Там, на картине, вы играете одну композицию, о которой говорят, что композитор услышал ее во сне. Якобы в его сон явился дьявол со скрипкой в руках, уселся на кровать и сыграл волшебно прекрасную музыку. Проснувшись, композитор немедленно записал ее, и вот мы наслаждаемся звуками сонаты «Дьявольские трели» Тартини…

В тот день в конце июня 1765 года австрийский подданный сербской национальности, принадлежащий к Церкви, которую здесь, в Венеции, называют Graeci non uniti (Греческая неуниатская Церковь), — сербский грек ортодоксальной, то есть православной и к папству не присоединившейся, веры, по распоряжению венецианских властей прибыл в здание Буссолы, где его направили в небольшую приемную, забитую людьми. Захария был поражен, увидев среди них Анну. Вся в черном, она сидела на одной из каменных скамей. Так что ждали они вместе. Одни люди заходили, другие уходили, и первый час они просидели молча. В течение второго часа они оставались в комнатушке одни и разговорились.

— В ту ночь, когда умер маэстро Джеремия, ты мне сказала, что нам стоит подумать, что с ним на самом деле произошло. Сейчас у тебя есть ответ? У меня нет.

— Разумеется, у тебя его нет. Поэтому здесь, когда тебе будут задавать вопросы, не вздумай давать ответы, которых у тебя нет…

В этот момент из кабинета в приемную вошел офицер и, не вдаваясь в подробности, сообщил Анне и Захарии, что они могут идти домой. Захария оторопел, а Анна схватила его за руку и быстро потащила через длинный коридор к выходу. Там им встретился чудовищно огромный Кристофоло Кристофоли, который воздел обе руки к небу и прошептал:

— Как хорошо, что я вас встретил. Как вы, синьорина Анна? В трауре. Разумеется. Прошу сюда. У меня тут есть н…н…небольшая каморка, так, для встреч с друзьями, я бы хотел с вами поболтать. Если у вас найдется время, конечно.

И Кристофоло втолкнул их в комнатенку с двумя скамьями и вращающейся этажеркой, на которой, правда, не было книг. На стене висело изображение льва святого Марка, на скамеечке для молитвы лежала раскрытая Библия с вложенными в нее исписанными листами бумаги.

— Давно я хотел спросить вас, синьорина Анна, не знаете ли вы, что это такое?

С этими словами монсиньор Кристофоло, приторно-сладко улыбаясь правой стороной рта, извлек из кармана сутаны каменный перстень, который он в тот вечер снял с руки маэстро Джеремии.

— Знаю, — с готовностью ответила Анна. — Это перстень, который способен изменять свой цвет.

— Не знаете ли вы, для чего он предназначен?

— Знаю. Он может предсказать, исполнятся ли ваши желания.

— Какие желания?

— Желание узнать, будет ли у вас в жизни здоровье, счастье и любовь. Когда он зеленеет, он показывает здоровье, когда краснеет — говорит о том, что вы будете счастливы, а если приобретает синеватый блеск, это означает, что вы встретите любовь. Перстень этот нечто вроде талисмана, который обеспечивает тому, кто прибегает к его помощи, осуществление того, что ему предначертано.

— Отлично. А теперь, прошу вас, скажите, известно ли вам, что было выгравировано на дне бокала, который обнаружили разбитым в комнате покойного маэстро Джеремии?

— Да, это мне известно.

— И что же там было написано?

— Одна стихотворная строка. Кто-то из бывших владельцев бокала верил, что этот непонятный стих написан на этрусском языке.

— Прекрасно, синьорина Анна, прекрасно. А можете ли вы с…с…сказать, что это такое?

И тут отец Кристофоло повернул крутящуюся книжную этажерку таким образом, что перед глазами Анны и Захарии предстала маленькая глиняная бутылочка, обнаруженная в ту же ночь у ног скончавшегося маэстро Джеремии.