– Он пришел к вам двадцать третьего марта?

– Сейчас скажу… Это было во вторник. Поздно вечером…

– Значит, двадцать третьего. Насколько мне известно, Алеша собирался переночевать у своего приятеля, Финика. Но ни с того ни с сего передумал и отправился к вам. И у вас провел две ночи… Я не ошибаюсь?

– Три, – под белой гладкой кожей Пироженки точно загорается красная лампочка. Пироженка краснеет.

– Ах, да, верно… Господи, как же это я лопухнулся-то! Точно, от вас он вышел вечером двадцать шестого. И был зверски убит метрах в трехстах от вашего подъезда.

– Алеша погиб из-за Катьки, – зло заявляет Пироженка, суживая глаза. – Она его вызвала, он, как дурак, помчался – и прямиком на киллера, которого нанял Завьялов.

Она – в такт своим словам – тычет в стол пальчиком с кроваво-красным ноготком.

– Вы уверены, что убийство Алеши – дело рук Завьялова? – спрашиваю я.

Она презрительно хмыкает.

– А тут к гадалке не ходи. Кому еще нужна была Алешина смерть?

– Мало ли кому. Как журналист он добывал самую разную информацию. Допустим, он раскопал какое-то преступление – мошенничество, коррупция или нечто вполне кровавое – и захотел опубликовать в «Пульсе мегаполиса». За такое вполне могли пришить.

– Ой, не смешите! Алешка раскопал криминал! Да он стряпал голимую заказуху. Сейчас, наверное, только в Москве… ну, еще в Питере существуют настоящие журналисты. Стараются выяснить истину, рискуют жизнью. Но, положа руку на сердце… – Пироженка кладет пухленькую ладошку на свой бюст, и она ложится почти горизонтально, – я в это нисколечко не верю. По-моему, и они пашут ради бабла. Кто платит, тот и заказывает музыку. Закон джунглей. А в нашем городе журналистов вообще нет, у нас – журналюги. И Алеша был журналюгой, чего уж там скрывать-то. Мелкая сошка. Он просто выполнял приказы начальников: редактора, заказчиков. За что его убивать?

– Он говорил вам, что продал свою комнату?

– Н-нет, – ошарашено тянет она. – Да вы что?! Вот свиненок!

– А о том, что у него скоро будет куча денег?

– Тоже нет. Молчал. Как самый настоящий болшевик-партизан. Ай да Алешенька! Интересно, как он собирался эту кучу раздобыть?

– Признаться, и меня данный вопрос интересует. И даже очень.

– Неужели вы думаете, что он хотел кого-то ограбить?! Никогда в это не поверю! Алеша – порядочный человек, я за него ручаюсь, как за саму себя!

«А за тебя кто поручится?» – мелькает в моей голове, но вслух свою мысль не произношу.

– Скажите, если не секрет, что за музыку вы включали на кладбище? До боли знакомая.

– Моцарт. Вольфганг Амадей, – Пироженка смиренно, словно монашка опускает глазки с такими коротенькими ресничками, что их почти не видно. – «Реквием». Точнее, часть «Реквиема» – лакримоза. День слез.

И внезапно декламирует с исступленным вдохновением:

От этой торжественной латыни комфортабельная кафушка, наполненная ненавязчивой музычкой, точно погружается в сырость и мрак. И кажется, что на желтовато-бежевых стенах проступает могильная плесень. Я так потрясен, что даже не спрашиваю у Пироженки, как звучат эти стихи по-русски.

А она косится на меня лукаво и довольно и, отставив мизинчик – точь в точь кустодиевская купчиха, – принимается за вторую половинку пироженки. Потом снова облизывает губки и подносит к ротику бумажную салфетку со следами помады.

Словно школьница, которая отбарабанила стишок, получила пятерочку и заслужила сладкое.

А я думаю: «Неужто Алешка мог такую любить?..»

* * *

24 марта 2010 года.

Вечер. Ухоженная квартирка Пироженки так и сияет – то ли от теплого красновато-желтого света люстры, то ли от почти идеальной чистоты.

Алеша расслабленно покачивается в кресле-качалке.

Пироженка в шелковом пурпурном халатике, под которым угадывается роскошное тело, подбегает к нему, шлепая полными белыми босыми ногами. Обнимает, смеется, тычется губами в его щеку и висок.

– Хорошо тебе со мной, Алешенька?

– Спрашиваешь! – в его расслабленном голосе легкая ирония, как будто он посмеивается и над подругой, и над собой.

– А ведь ты изменяешь своей драгоценной Катьке. Только что со мной – взял и изменил.

– У меня с ней платонические отношения.

– Ой, не смеши мои тапочки! Ты же спишь с Катькой, Алешенька!

– Ошибочка ваша. Не сплю.

– Врешь, Алешенька! Ох, как же ты врешь!

– Увы, переубедить тебя не могу. А доказательств у меня нет.

– Ты любишь ее? Только отвечай честно, не увиливая… Любишь?

– Я устал повторять, Пироженка. Люблю… Что делать?.. Только не надо меня душить!.. Пусти!

Он с трудом отдирает ее руки от своего горла и рывком встает с кресла, которое еще продолжает качаться.

Пироженка опускается на колени; халатик свисает поникшим знаменем.

– Алешенька, миленький мой! Я предана тебе, как собачонка. Ты после школы поступил на журфак – я следом, чтобы только рядом быть, а из меня журналист – как из дерьма свистулька. Я всю свою жизнь сломала ради тебя. А ты – чуть Катька позовет, сразу хвостик кверху и галопом к ней. А я? Я?!.. Женись на мне, Алешенька! Да, я толстая, да, некрасивая, но формы у меня соблазнительные. Уж это я знаю наверняка!

Пироженка распахивает халатик, обнажая перед Алешей свою пышную плоть.

– Есть на что поглядеть, милый, а? Я ведь замечаю, как мужики на меня смотрят. И вообще, к некрасивым привыкают, Алешенька.

– Ты вполне симпатичная.

– А вот теперь точно соврал. Я не дура, Алешенька, я все-все понимаю. Ничтожеству вроде меня не стоит рыпаться, верно? Просто нужно найти себе такую же серятину. Серого-серого мужичка, который не хватает с неба звезд. Он будет надежный, как золотой рубль, хозяйственный, рукастый. Запросто починит кран, наклеит обои. Будем ездить за покупками на его подержанной тачке. Проживем дружно и умрем в один день… Почему я влюбилась в тебя, знала же, что никогда не будем вместе!.. Але… шень… ка, женись на мне!!! Я на все готова! Хочешь, похудею? Правда-правда! Сяду на самую страшную диету, стану стройненькой, воздушной, как пятнадцатилетняя девочка!

– Не надо, Пироженка, – страдальчески кривясь, просит Алеша. – Прошу тебя…

– Але… шень… ка!.. – исступленно кричит Пироженка.

Ее опухшее лицо изуродовано рыданиями, тело бьет крупная дрожь, по щекам обильно, неостановимо текут слезы.