Ах, умненькая Леночка Игнатьева…

Что Миша здесь забыл?! Светлый Митенька легко догадался о смятении новенького.

— Don’t worry, please. Take it easy, — по-английски прошептал бесхитростный отрок, нежно покраснев и потупив невинные синие очи. — Здесь полно наших друзей… Сплошные френды… You see… Так что у нас полный о’кей! Really… И будет хеппи-энд. Как обычно. As a rule…

Миша сцепил зубы и боком, неуклюже поправляя очки, вошел в комнату вслед за неторопливо плывущим впереди на высоких каблуках синеглазым Митенькой. Здесь на самом деле царил настоящий суетливый о’кей, настойчиво стремящийся к полному хеппи-энду.

Никто на мрачный вид нового гостя не обратил ни малейшего внимания. Словно ничего не заметили. Или не захотели заметить. Все вокруг смеялись, по-приятельски хлопали Михаила по плечам, крепко пожимали руку и наперебой зазывали сесть рядом с собой за стол. Довольно красиво накрытый, он охотно демонстрировал вкус и возможности хозяев посреди безалаберной, по уютной именно своей неприбранностью комнаты.

Кудрявый малыш Денисик в футболке цвета летнего неба с яркой крутой надписью «I want» — где только достал такую? — устроился в позе йога на ковре возле ног какой-то незнакомой, очень красивой девахи и, лукаво посматривая по сторонам, с детским удовольствием сосал жвачку. Еще одна, тоже очень эффектная девица играла на рояле. Звучала завораживающая мелодия Шварца. Тихо позвякивали бутылки и бокалы.

Даша, неожиданно узнал пианистку Миша. Это же Даша! Значит, она не только хорошо танцует…

— Привет, сладкий! — прокричал издали Илья и радушно помахал почему-то вновь кулаком.

Митенька грациозно протянул Михаилу апельсин и обворожительно улыбнулся. All right? Перед врожденным обаянием, деликатностью и подкупающей невозмутимостью светлого мальчика устоять было невозможно. Миша не смог в ответ невольно не улыбнуться уголком рта, слегка перекошенного, как всегда, при улыбке. Именно она его и выдавала: сразу становилось ясно, что Каховский — человек скрытный, хитрый, себе на уме — и даже очень! — и в его душе притаилось слишком много такого, чего нельзя знать другим людям. Но Миша тогда еще ничего не понимал и о предательстве своей собственной улыбки не догадывался.

Меланхоличный Митенька поплавал немного по комнате и дружелюбно, по твердо оборвал все предложения, внезапно объявив, что Миша — его лучший новый друг и будет сидеть только рядом с ним. Собравшиеся просто и до крайности легко отступили, с прежними добродушными улыбками рассаживаясь вокруг Митеньки и Михаила. Он, ссутулившись и втянув голову в плечи, украдкой, осторожно, скованно осматривался, исподтишка изучая то одного, то другого приятеля Ильи. Здесь сошлось действительно очень разношерстное общество, как и предупреждали мальчик-снегурочка и цыган. Человек десять-двенадцать, не меньше. Самого разного возраста и облика, они оставляли довольно странное впечатление. Миша вначале никак не мог его осмыслить и постичь суть происходящего. Мысли разбегались, путались… Жуть фиолетовая…

Он нехотя примостился возле льняного мальчика и застыл в напряжении, хотя пока все смотрелось действительно очень хеппи. Включили плеер, и запел известный бард. Миша заслушался. Он любил музыку и не так давно впервые осознал все величие и силу этого искусства: именно оно, может быть, единственное, доходило до человеческой души по прямой, без всяких преград в виде эрудиции, интеллекта, определенной подготовки.

Музыка творила с его сердцем подлинные чудеса, заставляя порой совершенно забывать об окружающем. Она научила отрешаться и уходить в загадочный, таинственный мир детских грез, фантазий и неведомых прежде чувств. Миша, наконец, постиг тончайшие музыкальные нюансы, тона и полутона, переливы, перепады настроений и эмоций. Правда, он упорно не видел и не понимал, точнее, упрямо не желал замечать, что именно музыка, пробуждая в людях сентиментальность и чувственность, давно стала могучим орудием в руках тех, кто стремился к вожделенной власти над жаждавшими этого душами. Наркота… Мнимая незаявленность четко сформулированных желаний.

Видимо, привязанность к музыке досталась Мише от матери. Почему он так плохо ее помнил и, как ни старался, не мог ответить ни на один вопрос бабы Тани о дочери? Переживал, злился, замыкался, но не мог — и все! А бабушка расстраивалась…

Иногда вдруг память выбрасывала странный, но чем-то родной запах и нашептывала: «Это мама, Миша, помнишь?» — «Нет, не помню, — бормотал подавленный Миша. — Ну что я могу сделать? Не помню я ее…» Тогда память рисовала в воздухе чьи-то очень добрые ласковые глаза, чью-то улыбку… «Помнишь, Миша?..» — «Да, кажется…» И начинала звучать музыка… Это играла на пианино мама в далеком Мишином детстве. Она всегда хотела его учить музыке, вдруг вспоминал он. Да, очень хотела, все время говорила об этом… Но не успела…

— Але, подруга, о чем задумался? — ласково пропел рядом над ухом светлый мальчик.

И Миша очнулся.

— Меряй на любовь, доченька, — часто говорила мать.

И Алиса прислушивалась к ее словам. Она отлично видела, что мать больше любит ее, младшенькую, больше ласкает я холит. Хотя добродушная Любка вроде бы и не обижалась — она выросла незлобивой, веселой, покладистой. Но Алиса понимала, что где-то в самой глубине Любиной души подсознательно откладываются, собираются вместе все ее обиды, чтобы потом, в один непрекрасный день, неожиданно обрушиться на головы близких.

Мать всегда жила не для себя, а для родных. Она порой напоминала Алисе муравья, который вечно спешит, хлопочет, занят только своим домом, все тащит именно туда…

— Есть такое слово — «надо», — назойливо повторяла Антонина Семеновна. — И еще «ради». Это великие слова!

Алиса молчала, обдумывая эту истину. Впрочем, это была истина матери. Алиса собиралась жить совсем по-другому, как раз ради себя. Иначе зачем жить вообще?..

Мать почему-то считала, даже была твердо уверена, что без нее ничего ни у кого не получится, лишь она одна сделает лучше и как надо. Она постоянно бросалась всем на помощь, вырывала из рук дочерей грязные тарелки, которые те хотели помыть, или половую тряпку и швабру.

— Ты не умеешь! Я сделаю лучше! — говорила она.

И делала. Конечно, лучше. В результате дочки перестали предлагать свою помощь и абсолютно ничего не умели делать.

— Ты должна их учить! — сердился отец.

Мать отмахивалась. Ей было проще все делать самой. Тогда у нее не болела душа за окна в подтеках и за плохо выполосканное белье. Она никогда не думала о себе: вся жизнь ее превратилась в сплошное самопожертвование ради ближних. В жизни, думала она, есть только одно несомненное счастье — жить для других. И она была рада, когда все в доме были рады.

Пока дочери подрастали, Антонина Семеновна боялась подпускать к ним мужа: вдруг уронит или какой пальчик повредит… И постепенно Ренат Каримович перестал подходить к девочкам и даже слегка отвык от них. Но мать своей ошибки не замечала и, как всегда, считала, что все делает правильно.