Не прошло, казалось, и нескольких минут, как он уже стоял на вершине утеса, переводя дух и поздравляя себя с переменой плана. Его ожидала прогулка, «полная интереса», как охарактеризовал ее Уэйнрайт[19] в «Южных нагорьях». Тропа то поднималась, то спускалась к озерцам, пересекала болота и скальные обнажения и выводила к вершинам Гларамары. Предвкушением этой прогулки он успокаивал себя неделю назад, засыпая.

Через четверть часа на склоне, заканчивавшемся наклонной рябой плитой, совершилось наконец то, на что он так надеялся: он был счастлив своим одиночеством, тело радовалось, спокойные мысли были далеко — и он услышал музыку, которую искал, по крайней мере услышал ключ к ее форме.

Явилось это как дар: большая серая птица взлетела с тревожным криком при его приближении. Набрав высоту и заложив вираж над долиной, она издала тонкий крик, три ноты, в которых он сразу узнал обращение мотива, уже записанного им для пикколо. Как изящно, как просто. Обращение линии было зародышем бесхитростной и прекрасной песни в простом размере — и он почти уже слышал ее. Но не совсем. В голове у него возник образ ступенек, плавно идущих вниз — от люка в мансарде или от двери легкого самолета. Одна нота наслаивалась на другую и звала следующую. Он слышал это, держал в руках — и исчезло. Еще тлел дразнящий остаточный образ и затихал отзвук печальной короткой мелодии. Эта синестезия была мучением. Ноты были накрепко связаны между собой — маленькие полированные шарниры, на которых распахнется совершенная мелодия. Он снова почти услышал ее, когда взобрался на верх наклонной каменной плиты и, остановившись, полез в карман за карандашом и блокнотом. Не совсем печальная. В ней было и веселье, бодрая решимость перед лицом невзгод. Мужество.

Он стал записывать обрывки услышавшегося в надежде вызвать к жизни остальное усилием воли, но в это время донесся другой звук — не воображаемый, не птичий крик, а невнятный голос. Клайв настолько сосредоточился, что почти одолел искушение поднять голову; но все же не совладал с собой. Заглянув за край плиты, нависшей над десятиметровым обрывом, он увидел озерцо размером с большую лужу. На дальнем берегу его, окаймленном травой, стояла женщина, которая недавно прошла мимо, — женщина в синем. Перед ней, что-то тихо бубня, стоял мужчина, одетый совсем не по-туристски. Лицо его, длинное и худое, напоминало рыльце животного. На нем был старый твидовый пиджак, серые брюки из фланели и приплюснутая кепка, шея обмотана белой тряпкой. Возможно, фермер с холмов — или вышел ее встретить презирающий пешие походы друг. То самое свидание, которое нафантазировал Клайв.

Это неожиданное зрелище, эти отчетливые фигуры среди скал как будто кто-то приготовил специально для него. Казалось, они были актерами, разыгрывавшими сцену, смысл которой ему полагалось разгадать, что-то изображали, притворяясь, будто не знают о присутствии зрителя. Что бы ни происходило между ними, первой мыслью Клайва, вспыхнувшей, как неоновая вывеска, было: Меня тут нет.

Он нырнул за камень и продолжал писать. Если сейчас зафиксировать на бумаге то, что он уже поймал, тогда можно будет тихонько отойти дальше по гребню и там заняться остальным. Донесся голос женщины, но он не слушал. И так уже трудно было восстановить то, что минуту назад казалось ясным. Поблуждав среди звуков, Клайв все-таки нашел его снова, этот наслаивающийся образ, такой очевидный, когда он вернулся, и немедленно ускользавший, стоило только немного ослабить внимание. Он зачеркивал ноты с такой же быстротой, с какой вписывал, но, когда голос женщины сорвался на крик, рука его замерла.

Сознавая, что это ошибка, что надо было продолжать запись, он тем не менее выглянул из-за плиты. Сейчас женщина стояла лицом к Клайву. Он решил, что ей немного меньше сорока. У нее было маленькое смуглое мальчишеское лицо и кудрявые черные волосы. Значит, они с мужчиной знают друг друга, потому что спорят — похоже, семейная ссора. Она положила рюкзак на землю и стояла в вызывающей позе: подбоченясь, расставив ноги, выставив подбородок. Мужчина шагнул к ней и схватил ее за локоть. Она резким движением стряхнула его руку. Затем, что-то выкрикнув, подняла рюкзак и попыталась вскинуть его на плечо. Но мужчина тоже держался за него и тянул к себе. Несколько секунд они боролись, рюкзак перемещался туда и сюда. В конце концов им завладел мужчина и одним презрительным движением, взмахом кисти, швырнул в озеро; рюкзак нырнул, всплыл наполовину и стал медленно тонуть.

Женщина сделала два быстрых шага к воде, но передумала. Когда она повернула обратно, мужчина снова попытался взять ее за руку. Все это время они разговаривали, спорили, но их голоса долетали до Клайва лишь обрывками. Он лежал на наклонной плите с карандашом в одной руке и блокнотом в другой и вздыхал. Неужели он все-таки вмешается? Он представил себе, как сбегает вниз. Когда он окажется возле них, события могут развиваться по-всякому: мужчина может удрать; женщина будет благодарна, и вдвоем они спустятся на главную дорогу у Ситоллера. Даже при этом, наименее вероятном исходе нестойкое его вдохновение улетучится. Скорее, мужчина обратит свою агрессию на него, а женщина будет наблюдать беспомощно. Или наоборот — с удовольствием, и такое возможно; если они близки, могут оба напасть на незваного защитника.

Женщина снова закричала, и Клайв, прижавшись к плите, закрыл глаза. Нечто драгоценное, жемчужина, укатывалось от него. А ведь были другие возможности; вместо того чтобы взбираться сюда, он решил бы спуститься к Стай-Хеду, обогнать флюоресцентную сотню и по Коридорному маршруту взойти на Скафелл-Пайк. Тогда то, что происходит сейчас здесь, шло бы своим чередом. Их судьба, его судьба. Жемчужина, мелодия. Важность ее он ощущал как тяжелый груз. От нее зависело так много: симфония, празднование, его репутация, оплакиваемого века ода к радости. Сомнений не было: то, что он наполовину услышал, способно вынести этот груз. В простоте мелодии — все, достигнутое за целую жизнь. Не было сомнений и в том, что отрывок музыки не просто ждет открытия; Клайв творил его, пока ему не помешали, выковывал из птичьего крика, обратив на пользу чуткую пассивность творчески заряженного сознания. Сейчас он стоял перед ясным выбором: либо спуститься и защитить женщину, либо улизнуть и за подножием Гларамары найти укромное место для продолжения работы — если она еще не загублена. Оставаться здесь, ничего не предпринимая, он не мог.

При звуках сердитого голоса он открыл глаза и подтянулся наверх, чтобы выглянуть. Мужчина держал ее за руку и тащил вокруг озера под скалу, на которой лежал Клайв. Свободной рукой она скребла по земле, может быть, искала камень, чтобы использовать как оружие, но этим только облегчала ему работу. Рюкзак ее скрылся под водой. А мужчина все время разговаривал с ней, понизив голос до ровного, невнятного бормотанья. Вдруг она жалобно заскулила, и Клайв отчетливо понял, что надо делать. Съезжая вниз по камню, он уже сознавал, что нерешительность его была притворной. Решение он принял в ту самую минуту, когда ему помешали.

Очутившись на ровном месте, он поспешил назад, той же дорогой, которой шел сюда, а потом стал постепенно спускаться по западному склону гребня, в обход, описывая широкую дугу. Через двадцать минут он нашел себе стол — плоский камень — и снова склонился над рукописью. Теперь в ней почти ничего не было. Он пытался вызвать музыку, но ему мешал сосредоточиться другой голос, настойчивый внутренний голос самооправдания: чем бы это ни разрешилось — дракой, угрозой драки, его смущенными извинениями или, в итоге, его заявлением в полицию, — если бы он подошел к ним, решающий момент его жизни был бы упущен. Мелодия не пережила бы психической суматохи. При том, как широк был гребень и сколько тропинок пересекало его, он мог сто раз с ними разминуться. Его как бы не было там. Его там не было. Он был в своей музыке. Его судьба, их судьба, разные дороги. Вот — его дело, и оно нелегкое, и он ни у кого не просит помощи.