с колосистым хлебом. Иду, а мне будто кто-то со стороны кричит: «Хлеб чужой не топчи!»

Оглядываюсь и вижу Геннадия Комаркова… Откуда, думаю, он взялся тут? И себя же ругаю за то, что думаю. Поле-то в самом деле Геннадиево. Он дома остался и вырастил такую пшеницу. Неоткуда быть ей моей. К чему всё это чудилось?

– Не знаю, Саша, снам я не верю.

– Верь не верь, а связь сновидений с действительностью существует. Видишь же ты в них то, что живёт вокруг нас… Повезло: всё-таки убежал от смерти.

Марина слушала, затаив дыхание, а в глазах её всё ещё утаивалась, не решаясь показаться, чужеродно прильнувшая стыдливость.

– А пошто, Саша, не писал так долго письма?

– Не надеялся выжить. От плохого письма тебе бы легче не стало.

– Хоть знали бы, где ты. А то…

– Что?

– До сих пор боль не отходит… Что говорили тут, как писем твоих не стало. Такого наслушалась… Раз без вести канул, то посчитали, будто сдался фашистам.

– Кто же это так насмелился?

– От Геннадия слышала. Да многие так подумали. С чего взбрело такое им в голову – не знаю. – Марина склонилась в раздумье и, словно отгоняя от себя худые мысли, продолжала говорить: – Сколько пережила, передумала…

– А я? Даже когда был при смерти – всё равно ты и Степанка были со мною.

– Всё спрашивала себя: неужели мог Саша?! Мог ли решиться? Ушёл на фронт добровольцем.

– Поверила наговорам?

– На фронте, Саш, всё могло быть. И в плен уходили.

– Попадали и уходили. Попадали нечаянно, раненых увозили. Уходили изменники.

Марина подняла голову и серьёзно поглядела на меня:

– А ты, окажись в такой трудности, – мог расслабиться?

– Нет, Марина.

…Наконец-то услышал Маринин голос – говорила она от чистого сердца, так долго хранившего печаль и неведение. Вот почему она не торопилась посвятить меня в житье-бытье близких родичей и сторонилась разговора о них. Сегодня разоткровенничалась, рассказывала охотно, частенько упоминала моего отца и дивилась тому, что всю войну живёт старик в своём селе Хлебном…

Известие и меня удивило. Три письма, которые только и смог я получить, послал отец из Бадара, где обосновался в начале войны. Там надеялся застать его и сейчас.

И вот тебе на: отец в Хлебном! Что потянуло его туда? Могилы моей матери, сестрёнки Аниски и братишки Луки? Может, они, могилы – вечный знак памяти и печали.

У Марины со Степанкой отец бывал не часто – от силы раз-два в год. Приедет на верховой лошадке, привезёт таёжных гостинцев – ягод, грибов, орехов, – посидят втроём за разговорами у самовара – и через два-три дня снова в Хлебное. Пожить дольше никакие уговоры не помогали. Звала, не отпускала надолго родная земля. Покинутое людьми поле хлебное!

Пришёл отец, сказывала Марина, к председателю бадарского колхоза и попросил лошадь. Мол, так и так, в Хлебном есть плодовитая пашня. Дозволит председатель, то есть даст лошадь, – можно выращивать хлеб и отдавать государству. Война… Хлеба много надо. Председатель попервости едва из конторы не вытурил. Тебя, говорит, старикан, с единоличными замашками на Соловки следует отослать. Отец ответил, что нет разницы, откуда получат солдаты лишний ломоть хлеба – из колхозной бригады или же с его, егоровского, поля, – было бы что! Убедил. Согласился председатель. И не прогадал – за два года с того поля сняли четыреста центнеров пшеницы.

– Выходит, отец тоже воевал! А давно ли был он тут?

– Давненько. Ещё по весне. Оттуда, из Хлебного, добраться сейчас очень трудно.

– Почта-то хоть туда ходит? Известить бы отца…

– Какая?! Случаем кто принесёт весть – и всё. Ни телефона, ни радио, дикая глухомань. Отжила свой век деревушка.

– Могла бы ещё пожить, сама себя кормила-поила.

– Да как же народу-то жить в глуши такой, Саш?

– Живёт отец да ещё и других кормит.

– Наш отец одержимый. Таких людей мало осталось. Война прибрала.

– Да, сейчас каждая пара крестьянских рук на учёте. Чуть осмотрюсь, силёнок поднакоплю – и на службу. Не всё сделано, что могу.

– Дел разных и по дому тебе хватит.

– Те дела, Марина, знаешь какие – справятся и попутно. Вместе с тобой и Степанкой. В помощь отца из Хлебного вызволим. Пора пожить старику на людях.

В этот вечер мы засиделись.

Под конец снова зашёл разговор об Иосифе Петровиче. Пусть будет вечной память ему…

– Пусть, – тихо повторила Маринка.

Ещё несколько минут мы сидели, погружённые в тягостное молчание. Пожар… Арест… Эти два случая, их причины, о которых не успел сказать секретарь райкома, легли в мою голову неразгаданной тайной.

– А что было потом, ты помнишь? – спросил я, не надеясь на достоверный ответ.

– Что было? Месяца через три Иосифа Петровича освободили… Пришёл еле жив… Заступился Округин. Ему спасибо. Но всё равно старик долго прожить не смог.

Чем больше думал, тайна уходила всё дальше и дальше. И казалось – мне не разгадать её никогда!

Глава VIII

Вскоре после происшествия на Ние, вечером, когда Маринка ещё не вернулась с работы, ко мне пришёл Комарков.

– Сань! – грохнул он с порога, привычно по-богатырски раскинув руки.

– Встречай гостя! Да извини, без приглашения. Ждал, когда позовёшь на встречу… Помалкиваешь?! Не чтишь друга…

– Не успел с дороги одуматься.

Комарков прошёл в передний угол и сел возле окна с видом на нашу нелюдную улицу.

– Ты не против, что я вот так к тебе – по-свойски? Тогда позволь… – Комарков, и до того подвыпивший, вынул припрятанную за пазухой бутылку водки, без предосторожности с глухим деревянным стуком поставил на стол.

– Выпьем, солдат. Учёный и солдат.

– По какому случаю?

– Брось, ты, Сань, о каких-то случаях. Просто выпьем – и лад. По-свойски, – распахнулся всей душой Комарков и чуть погодя, одумавшись, повёл назад. – Выпьем не просто. Есть основательный повод: воздадим славу моему спасителю – тебе, Сань. Ради меня рисковал жизнью… Давай посудины.

– Да некстати затея, совсем ни к чему. Был бы праздник какой – туда-сюда.

– Не похоже на фронтовика. Маринки струсил, что ли? А-а! Ну, дело твоё. Сам не куражусь и куражливых не люблю… Я выпью. При тебе, в твоём доме выпью один.

Комарков налил полный стакан водки, снова пригласил меня за компанию. Я отказался, принёс кое-какой закуски.

Никогда не завидовал тем, кто пьёт зелье, а вот сейчас, глядя на осушившего залпом стакан водки Комаркова, подумал: здоровому сильному человеку всё нипочём, я и при желании так бы не смог.

Комарков пьянел на глазах, лицо его мрачнело, и весь он содрогался от какого-то внутреннего пружинистого движения. Подумалось, обиделся на меня за