о том, как в начале девятисотых годов, когда еще учился в политехническом институте, их студенты устраивали тайные сходки, читали запрещенную литературу, примыкали к демонстрациям рабочих. Бунаков сутулясь сидел на топчане, ребята расположились вокруг: кто на скамье, принесенной из столовой, кто на подоконнике, кто на полу.

Кушковский спросил:

— А большие пайки хлеба будут давать при коммунизме?

Ефимка Терехин, странно изогнув завязанную тряпицей чирьястую шею, засмеялся:

— Во, чударь! Да ешь сколько влезет. От своей потребности. Понял? Пока пузо не набьешь.

— Уж тогда в школах топить станут… как в бане. Хоть в одной рубахе сиди. Небось каждому определят задачник новый, тетрадок в полную волю. Не будешь искать бумажку, чтобы пример решить.

В зале находился и Ванька Губан. По возрасту он уже давно должен бы кончать вторую ступень, но учился всего в третьем классе — и то плохо. Сидеть за партой с малолетками ему было стыдно, и Ванька под всяческими предлогами отлынивал от посещения уроков. В этот день он остался в интернате «по морозу», Бунакова слушал со скептической гримасой, тая в уголках губ ухмылку.

— На собраниях сидишь: все хорошо будет, — вздохнув, скрипуче сказал Губан. — Да уж шибко долго жданки едим. То говорили: вот кончится гражданская — заживем прекрасно. Ладно. Прогнали беляков к туркам в Ню-Орк. Теперь: «Вот восстановимся». А новые штиблеты пацанам обещали-обещали, так и не дали. И хлеба не прибавляют. Конешно, вот неп ввели, потерпим, ну… хотелось бы поскорее.

Чувствовалось, что Губана так и подмывало сказать что-нибудь в пику воспитателю, задеть его побольнее. С неделю назад Бунаков во время обхода палат обнаружил под Ванькиной подушкой четверть круга макухи, «реквизировал» ее и сдал заведующей. Дарницкая приказала сжечь находку. Губан разыграл сцену удивления: «Сам не знаю, как попала ко мне макуха. Какой-нибудь паразит нарочно подкинул». В другой раз Бунаков отнял у Кали мешочек с хлебными пайками: видел, как тот собирал долги. Каля слезливо заявил, что этот хлеб ребята дают ему на хранение. Губан вновь потерпел урон и еще больше затаил злобу на воспитателя.

— Очень трудно, ребята, приходится сейчас нашей молодой республике, — продолжал Бунаков, словно не заметив шпильки Губана, но глаза его нервно заблестели, а впалую грудь забил кашель. Он вынул из кармана плоский стеклянный пузырек, отвинтил крышку, сплюнул туда мокроту, опять спрятал в пальто. — Трудно. Семь лет Россия воевала, народ устал, измучился. Поля заросли бурьяном, в Донбассе шахты водой затопило. Заводы разбиты, приводные ремни со станков растащили. Вагоны лежат под откосами вместе с паровозами. Все это надо отремонтировать?! А на какие шиши? С кем? Рабочие разбрелись, мастера зажигалки делают, меняют на муку, картошку. Где взять деньги, когда золотой запас Колчак увез, захватили генералы.

В зале давно прекратилась обычная возня, ребята сгрудились вокруг воспитателя, ловили каждое его слово. То, о чем он говорил, касалось каждого.

— В четвертой палате плакат висит: огромная глазастая, многолапая вошь. Небось все видали? Так вот за эту великую, единую русскую вошь возносила молитвы белая эмиграция. Ждали, что она съест Совдепы. Брюшной тиф, сыпняк повально косили народ и в городе и в деревне. Мировая буржуазия, проиграв свой военный «крестовый поход» против России, решила взять ее измором: окружила «санитарным кордоном». Западная печать кричала, что победа у большевиков пиррова. Едва мы покончили с японцами на Дальнем Востоке, с англичанами в Мурманске, с Деникиным на юге, с Петлюрой на Украине, с панской Польшей, как появился новый враг, может еще пострашнее: голод. Костлявая рука голода схватила нас за самое горло. В Поволжье выпала такая страшная засуха, что люди поели коней, собак, кошек, заколачивали избы, бросали хозяйство и уходили все, кто мог уйти. Одна саранча осталась. Тысячами мерли на всех дорогах. И тогда Ленин распорядился из последних средств закупать за границей хлеб — подкормить людей; закупать уголь — подкормить промышленность. Деньги — вот во что упирался вопрос жизни. Золото. Где его взять? И вот по церквам с икон стали снимать драгоценные ризы. Патриарх Тихон и попы подняли вопль, но иначе Совнарком не мог поступить. Лучшие люди в Европе откликнулись на тяжкое наше положение. Великий полярный путешественник Фритьоф Нансен недавно обратился в Лиге наций с просьбой к сытым господам, представителям «гуманных демократических» правительств. В России, мол, голодают двадцать миллионов людей, сироты-дети. Спасите их от смерти. Ведь в Аргентине пшеницей топят пароходы. В Соединенных Штатах Америки зерно выбрасывают в океан. Чтобы цену поднять. Для этого и денег-то надо немного: всего половину стоимости военного корабля. И что же, помогли нам эти господа? Отказали. Ничего не дали. Они надеются, что большевики запросят пощады и восстановят капитализм в России. Нет, мы все перетерпим. Все. Народу нашему не привыкать к тяготам. Семена все-таки закуплены, будут весной посеяны, и вы, ребята, дождетесь больших паек, крепкой одежды, новых учебников и будете сыты. Увидите счастливую жизнь. Тем же… отщепенцам, кто наживался на вашем голоде, кулаком да обманом вырывал изо рта последнюю крошку, — им не будет места в новом мире.

Некоторые из ребят потихоньку стали оборачиваться на Губана. Он понял намек, встал и, сунув в карманы пальто сжатые кулаки, горбя широкие плечи, пошел к выходу.

— Ничего, паразит, — бормотал он сквозь зубы. — Мы еще посчитаемся. Перчатки у тебя украли? Топчан в твое дежурство обгорел? Еще похлестче дождешься — из воспитателей выгонят. Сам будешь отщепкой.

С каждым днем все больше и больше ребят строило ему козни — так считал Губан. Зажимают долги. Наскакивают с кулаками. Исполком науськали, Барыню. «Ладно, гады. Поглядим, кто кого скрутит», — зло размышлял он, готовя месть.

Все деспоты знают лишь один способ управления: жестокость. Гни в дугу, чтобы не пикнули. Поднимают головы? Заговорили? Надень ярмо еще тяжелее, пусть в ногах валяются. Уничтожь, если не смирятся. Великодушие такие люди считают крахом. Подозрительность, недоверие ко всем, удар исподтишка в спину — вот их «политика». Вероломные сами, они и от всех ждут одного вероломства.

И вот когда великий закон человечности спит, исподволь собирается сила, которая рушит тиранию. Расплата бывает такой же беспощадной и жестокой, потому что зло порождается только злом.

…В понедельник перед обедом по интернату имени Степана Халтурина разнеслась весть, что в изоляторе умер Дубинин. Все ребята хорошо его знали. Это был коренастый парень из черемисов, с кривыми ступнями ног, большой лохматой головой и маленькими лукаво-веселыми глазами на волосатом рябом лице. В интернат Дубинин пришел в конце мая — без шапки, одетый в белые домотканые штаны и такую же рубаху. Добродушный, немногословный, он очень любил греться на солнышке