class="p1">— Шпионишь… продажная душа! Пока ты что расскажешь своему кулацкому последышу, я твою поганую харю набок сверну. Ух, затруха, клинок тебе в горло! Ну! Дыши, пока не придавил!

Видно, Каля перепугался. Глаза его выкатились, рот полуоткрылся, дышать стало нечем, он посинел.

Исанов облил Холуя презрительным взглядом, взял Люхина за локоть, успокаивающе сказал:

— Брось, Люхин. Думаешь, этот выродок когда правду говорит? Ему и знать-то нечего. Пошли, не пачкайся с ним.

Люхин опомнился и оттолкнул Калю. Отлетев, тот не больно ударился о дверь, вжав голову в плечи и собираясь бежать, не утерпел, крикнул:

— Все-о знаю. Передайте своему Афоньке Пыжу, что ему не скрыться.

Он юркнул в столовую.

Товарищи переглянулись. Исанов ничего не слышал о том, где прячется Пыж. Он подозревал, что Люхину это известно, но расспрашивать не стал.

У Люхина отлегло от сердца. Все же он встревожился: в самом ли деле Каля пронюхал что про Афоньку? Или сказал просто так, по своей подлости: авось, мол, угадаю! Во всяком случае, нужно предупредить Пыжа. Может, перевести его в пустые классы? А с «темной» надо поспешить. Конечно, Губана следовало бы разоблачить на общем собрании, чтобы всему интернату был пример, — Горшенин прав. Люхин и сам это знал. Но уж больно тяжело ждать, когда тут люди мрут. Да и что с кулаком-душегубом долго разговаривать? Коленом на горло — и точка! Симин вон из-за него, паразита, тоже на ладан дышит!

Вчера поздно вечером Христоня Симин вновь исчез из палаты: испугался остаться с Губаном в корпусе. Утром его опять нашли перед дверью столовой: всю ночь провел на улице, а холод стоял такой, что воробьи на лету мерзли. Обе руки у Симина побелели, опухли, и ему их забинтовали в изоляторе. Выйдя от фельдшера, Симин почти столкнулся с Губаном, но не свернул, посмотрел так равнодушно, что оторопевший Губан уступил ему дорогу.

После ужина воспитанников пустили в палаты.

Ванька Губан рано лег спать и заперся. (Днем он жестоко и страшно избил двух должников, не отдавших ему обеденный хлеб.) Перед тем как уйти в свою спальню, Андрей Исанов незаметно переглянулся с Люхиным и утвердительно кивнул головой.

Постепенно и самая большая четвертая палата погрузилась в сон. В этот вечер и здесь сидели меньше обычного: образ умершего Дубинина, чья койка теперь пустовала, казалось, витал над ребятами. К тому же и холодно было: сани, украденные три дня назад, дожгли вчера, «буржуйку» не топили.

Васька Чайник принялся было играть на балалайке с единственной уцелевшей струной — никто не подошел послушать.

Наконец погасили электрическую лампочку. Оконное стекло палаты, слегка затянутое ледком, начало сверху дробно светиться. Это из-за угла дома выходила полная луна. Все затихло. Холодно, темно в большой, почти квадратной палате. Тесными рядами стоят железные койки, неподвижно на них скорчились фигурки воспитанников, покрытые разномастными одеялами. Чуть не на каждом сверху наброшено пальтишко или полушубок — кто чем богат. Большинство накрылись с головой: надышат — и теплее. Только в разных углах три человека лежат с открытыми глазами: Люхин, его дружок Данька Огурец и завербованный вчера Маркевич.

Закрывшись одеялом лишь до подбородка, Люхин чутко прислушивался к ночной тишине, к гулкому биению своего сердца, к сонному дыханию товарищей. Когда заискрилась середина окошка, он спустил ноги, нашарил в темноте тупоносые американские ботинки, обулся. Обмотки не стал накручивать, сунул под матрац. В разных концах палаты с подушек приподнялись головы Даньки Огурца, Маркевича. Стараясь ступать неслышно, Люхин обошел их, каждому шепнул:

— Будь наготове. Я потопал за Афонькой.

Вернувшись, он первым вошел в палату и, лишь когда убедился, что все спокойно, ввел насквозь озябшего Пыжа. Пока, до сигнала, Пыж залез под Огурцову кровать. Было, наверно, около полуночи. Люхин опять разулся, лег.

Слегка скрипнув, приоткрылась дверь Губановой палаты, и вышел кто-то в белом: Андрей Исанов в нижней сорочке и кальсонах. К нему подскочил Люхин.

— Уже?

— Все спят.

— Можно идти?

— Только тише.

Афонька Пыж, Данька Огурец и Маркевич окружили их. Все стояли разутые.

— Айда! — придушенным от волнения голосом сказал Люхин и махнул куцепалой рукой.

Осторожно ступая, ребята один за другим вошли в угловую палату. Свет здесь был тоже погашен, зато полная яркая луна била прямо в окно. Под полой обтерханного пальтишка Афонька держал давно припасенный кирпич. Взял он его на тот случай, если «темнушники» не справятся с Губаном кулаками: ведь с ним был Каля. Силенка, правда, у него небольшая — на такого достаточно и одного Даньки Огурца, — но все-таки. Притом в палате находился и Ахилла Вышесвятский. Неизвестно, чью сторону возьмет он.

Пол леденил босые ноги, но никто из пятерых не чувствовал этого.

Койка Губана стояла в углу возле самого окна. Рыжеволосая голова Ваньки, все его тело находились в тени от подоконника, и в лунном свете лишь белел угол подушки да выделялся конец стеганого ватного одеяла — единственного ватного на весь интернат. Губан спал. Рот его был полуоткрыт, левая, не по-юношески крупная рука свесилась с кровати.

Ребята обступили Губанову койку, толпясь, невольно оробев. Когда Люхин решительно поднял принесенное с собой байковое одеяло, позади вдруг раздался легкий вскрик. Все вздрогнули. Данька Огурец присел. Стоя коленками на матраце, на ребят глядел Каля Холуй. Удивленно и испуганно он спросил:

— Вы это чего?

Какое-то мгновение длилось замешательство. Каля спросонок все не мог сообразить, что случилось.

— Какое у вас дело средь ночи?

Раздув ноздри, Пыж бросился к нему, прохрипел:

— Ты и во сне подглядывать!

— Пы-ыж? — протянул Каля. Его мордочка изобразила растерянность, ужас, точно перед ним предстало неземное существо. Согнувшись, он быстро натянул на голову одеяло и попытался крикнуть; от страха голос у Кали пропал, из горла вырвалось одно сипение.

В два прыжка Афонька Пыж очутился возле него, вскочил верхом и, нашарив рот, стал запихивать в него Холуево одеяло. Захваченный Афонькой кирпич со стуком свалился на пол. С койки Вышесвятского раздалось недовольное: «Да тише вы, храпоидолы, спать не… Ой, кто это?»

И вдруг заворочался Ванька Губан, пружины его койки скрипнули.

Словно опомнившись, Люхин рывком накинул на голову Губану свое одеяло и тут же здоровой рукой ударил в то место, где было лицо. Развернулся и еще ударил. Слегка оттолкнув Люхина, Андрей Исанов изо всей силы несколько раз сунул кулаком в шевелящееся одеяло. Только Маркевич все не мог добраться до Губана: то Люхин мешал, то Исанов, и он неуклюже прыгал вокруг них на кривых ногах, крепко сжимая кулаки. Наконец изловчился и хватил с левой руки, но попал по уху Даньке Огурцу.

Спросонок Ванька