На лицо моего отца стоит посмотреть. Особенно когда там поселяется и правит зима. Его глаза становятся похожи на заснеженные утесы, с которых вот-вот сорвутся лавины; брови свисают, как черные ветви деревьев, лишенные листвы. Даже кожа приобретает бледный безрадостный желтоватый оттенок зимнего солнца, а подбородок напоминает занесенное снегом поле, где тут и там торчат колючие верхушки засохших сорняков. Высокий отцовский лоб — словно замерзший простор озера Эри, где подо льдом, в темноте, скрывается бешеный водоворот мыслей. Охотник на волков, он теперь вынужден еще и с коршунами сражаться, день и ночь стараясь удерживать одного подальше от дверей нашего дома, а второго — от подоконников. Вулкан, стерегущий пламя, он объясняет нам, какие двери держать закрытыми, а какие открытыми для лучшего распределения тепла, заботится о необходимом количестве растопки, обсуждает с нами качество угля и учит нас, как загребать жар, как понемногу подкармливать пламя, как собирать угли в кучу. И до самой весны он не бреется.

Зима туго стягивала нам головы лентой холода, заставляла глаза слезиться. Мы насыпали в чулки перец, чтобы не так мерзли ноги, и старательно мазали вазелином обветренные лица, а темными, как холодный погреб, утрами с тоской взирали на традиционный завтрак: четыре тушеные сливы, скользкий ком овсяной каши и какао, подернутое толстой пленкой.

Но весну мы ждали в основном потому, что вместе с ней появлялись огороды.

И вот когда та зима застыла настолько, что превратилась в некий ненавистный узел, который никому уже, казалось, не под силу развязать, кто-то его все-таки развязал. Точнее, расщепил на тонкие серебряные нити, которые точно волшебной сетью опутали нас, заставляя порой страстно мечтать о раздражающей монотонности еще не закончившейся зимы.

А нарушила порядок смены времен года появившаяся у нас новая ученица, которую звали Морин Пил. Девочка-мечта с очень светлой, почти как у белых, лишь чуточку желтоватой кожей и длинными каштановыми волосами, заплетенными в две косы, толстые, как веревки для линчевания, и свисавшие ниже попы.

Морин была из богатой семьи — так, по крайней мере, нам представлялось — и выглядела точно так же, как самые богатые из тех белых девочек, которые буквально купались в комфорте и постоянной заботе. А количество и красота ее нарядов нас с Фридой попросту грозили свести с ума. Например, ее мягкие замшевые туфли с пряжками. Куда более дешевый вариант подобных туфель мы получали только к Пасхе, а к концу мая они уже успевали прийти в полную негодность. Или пушистый свитер светло-лимонного цвета, который у Морин всегда был аккуратно заправлен в юбочку со складками и, что уж совсем невероятно, никогда не выбивался. Или яркие цветные гольфы с белой каемкой, или коричневое бархатное пальто, отороченное мехом белого кролика, и муфточка из такого же меха. В ее зеленых, цвета терна, глазах словно таился намек на весну, а во всем облике было что-то летнее, зато ее горделивую походку отличала зрелость богатой осени.

Морин Пил очаровала всю школу.

Учителя, вызывая ее к доске, ободряюще улыбались. Чернокожие мальчишки не пытались подставить ей ножку, когда она шла по коридору; белые мальчишки не швырялись в нее камнями; белые девочки не проявляли ни малейшего недовольства, когда ее, цветную, назначали кому-то из них в пару; черные девочки дружно расступались, если ей было нужно подойти к раковине в туалете, и с обожанием посматривали на нее из-под опущенных ресниц. Ей никогда не приходилось думать о том, с кем бы вместе позавтракать на перемене, — желающие сами слетались к выбранному ею столику, а она открывала аккуратную коробочку с изысканным завтраком, заставляя нас стыдиться наших завернутых в промасленную бумагу бутербродов, и доставала разрезанный на четыре элегантных квадратика сэндвич с яйцом и салатом, маленький кекс с розовой глазурью, несколько стебельков сельдерея и ломтиков моркови, а также великолепное темно-красное яблоко. Она даже молоко себе покупала и очень его любила.

Фриду и меня она одновременно и смущала, и раздражала, и восхищала. Мы очень старались отыскать в ней хоть какие-то недостатки, дабы восстановить равновесие, но были вынуждены удовлетвориться тем, что переименовали ее из Морин Пил в Меренгу Пай[9].

Лишь позже нам все же удалось почувствовать кое-какое слабое превосходство над нею: мы обнаружили, что у нее острые, «собачьи», клыки — на самом-то деле зубки у нее были очаровательные, но слово «собачий» сразу снижало уровень их очарования. А уж когда мы узнали, что она родилась с шестью пальцами на каждой руке и там, где были удалены лишние пальчики, остались небольшие бугорки, мы и вовсе заулыбались. Это были, конечно, крошечные победы, но нам хватало и этого — мы хихикали у нее за спиной и обзывали ее «шестипалой-меренгой-с-собачьими-клыками». Впрочем, больше никто из девочек в наших злобных забавах участия принимать не пожелал. Они все ее просто обожали.

Когда Морин выделили личный шкафчик рядом с моим, я получила возможность четыре раза в день с наслаждением предаваться зависти. Мы с сестрой подозревали, что втайне вполне готовы с ней подружиться, если, конечно, она нам это позволит, но я точно знала, сколь опасной окажется эта дружба: стоило моим глазам проследить за мельканием белых полосок на ярких желто-зеленых гольфах Морин, и я тут же чувствовала все убожество собственных старых, вытянувшихся на коленках коричневых чулок, и мне страшно хотелось дать ей пинка. А когда я вспоминала, с каким незаслуженным высокомерием она на меня смотрит, я старалась как бы нечаянно сделать так, чтобы дверцы наших шкафчиков, захлопнувшись, прищемили ей пальцы.

И все же, обитая в соседних шкафчиках, мы постепенно познакомились ближе, и я уже могла вполне нормально с ней разговаривать, не пытаясь при этом представить себе, как она, например, вверх тормашками падает с утеса. И я больше не хихикала самым дурацким — обидным, с моей точки зрения — образом при каждом ее слове.

Однажды, когда я поджидала возле шкафчиков Фриду, ко мне подошла Морин.

— Привет.

— Привет.

— Сестру ждешь?

— Угу.

— Вы какой дорогой домой ходите?

— По Двадцать первой улице до Бродвея.

— А почему не по Двадцать второй?

— Потому что мы живем на Двадцать первой.

— Ах так! Ну, тогда и я, наверное, могла бы той же дорогой ходить. Хотя бы отчасти.

— У нас свободная страна, — пожала плечами я.

И тут к нам подошла Фрида; коричневые чулки сидели у нее на ногах просто ужасно, потому что она подвернула их в пальцах, чтобы скрыть большую дыру на пятке.

— А Морин хочет вместе с нами домой ходить. Хотя бы частично, — сообщила я сестре, и мы с ней переглянулись: глаза Фриды призывали меня к сдержанности, мои же ничего в ответ не обещали.

Стоял такой обманчиво-теплый весенний день, расколовший мертвящую скорлупу зимы подобно тому, как Морин расколола нашу школьную скуку. Повсюду были лужи и участки оттаявшей земли, а радостное весеннее тепло совершенно сбивало нас с толку. В такие дни мы с Фридой обычно снимали куртки, складывали их и водружали на голову, а галоши оставляли в школе, ну и, разумеется, на следующий день валялись в постели с ангиной. Мы всегда очень остро реагировали даже на самые незначительные перемены погоды, даже на мимолетные сдвиги в расписании школьного дня. Задолго до того, как в земле пробуждались посаженные семена, мы с Фридой начинали копаться в грядках, пытаясь выяснить, не проклюнулись ли они, жадно глотая весенний воздух и капли дождя…