— Тебе-то, видно, дело есть, — заметила Фрида. — Ты только об этом и говоришь.

— Ничего подобного!

— Именно так. Мальчики, младенцы в животе, чей-то голый папаша. Да ты на этом просто чокнулась!

— Ты бы лучше молчала.

— А кто меня молчать заставит? Может, ты? — Фрида с вызывающим видом подбоченилась и надвинулась на Морин. — Да где тебе? Ты же вся такая прилизанная, мамочкой зацелованная!

— Оставь мою маму в покое!

— А ты моего отца в покое оставь!

— Да кому он нужен, твой старикашка?

— Тебе, видно, и нужен. Ты же весь этот разговор затеяла.

— Да я вообще не с тобой разговаривала, а с Пиколой!

— Ага. Насчет того, видела ли она своего отца голым.

— Ну и что? Что, даже если и видела?!

И тут не выдержала Пикола:

— Да никогда в жизни я своего папу голым не видела! Никогда в жизни!

— Да не ври ты! — вдруг разозлилась Морин. — Видела ты его! Так и Бэй Бой говорит.

— Никого я не видела!

— Видела!

— Не видела!

— Видела! И все время своего папашу голым видишь!

Пикола, сгорбившись, словно от удара, каким-то смешным, печальным и беспомощным движением втянула голову в плечи. Казалось, от стыда ей хочется вобрать внутрь даже собственные уши, и я опять решила вступиться:

— Кончай всякие глупости насчет ее отца болтать!

— Да какое мне дело до какого-то черномазого старикашки? — возмутилась Морин.

— Черномазого? Ты кого это черномазым обзываешь?

— Тебя, например! И всех вас!

— А себя, значит, белой считаешь? Умницей и красавицей?

Я попыталась ее ударить, но промахнулась и нечаянно заехала в лицо Пиколе. Собственная неуклюжесть настолько меня разозлила, что я швырнула в Морин своим школьным дневником, но она, к сожалению, уже успела развернуться, так что мой дневник угодил ей всего лишь в задницу, прикрытую бархатным пальтишком. Она со всех ног бросилась через улицу, несмотря на красный сигнал светофора, и, оказавшись в безопасности, во все горло завопила, победоносно глядя на нас:

— Да, я умница и красавица! А вы уродины! Черномазые уродины! Чернее черного! Вот и завидуете, что я такая умная и красивая!

Она убегала от нас по той стороне улицы, и ее быстро мелькавшие ноги в зеленых гольфах были похожи на стебельки одуванчиков с уже облетевшими белыми головками. Тяжесть брошенных Морин оскорблений настолько ошеломила нас, что мы с Фридой даже как-то растерялись, а потому лишь с некоторым опозданием завопили ей вслед: «Меренга шестипалая! Собачий клык!» Это было, пожалуй, самое обидное прозвище из нашего арсенала, и мы выкрикивали его до тех пор, пока могли видеть в толпе ее быстро мелькавшие зеленые ноги-стебельки и белый кроличий мех на бархатном пальтишке.

Прохожие хмурили брови, глядя на трех беснующихся на тротуаре черномазых девчонок; мы с Фридой выглядели, должно быть, особенно «живописно»: кое-как свернутые куртки водружены на голову, так что воротник спускается до бровей, точно плат монахини; из-под платья выглядывают черные резинки для чулок, а сами короткие и сильно поношенные коричневые чулки едва прикрывают колени. Я посмотрела на Фриду и поняла, что и у меня самой такое же выражение лица: от злости наши лица словно собрались в тугой узел и стали похожи на цветную капусту, но черного цвета.

Пикола стояла чуть в стороне и неотрывно смотрела туда, где скрылась Морин. Она была похожа сейчас на больную птичку, беспомощно сложившую крылья и свернувшуюся клубком. Ее тихая боль вызывала у меня яростное желание как-то этому противодействовать. Например, взять Пиколу и всю развернуть так, чтоб хрустнули косточки, а потом врезать палкой по ее жалкому согнутому позвоночнику, заставить ее выпрямиться во весь рост и выплюнуть это ощущение собственной нищеты и ничтожества прямо на тротуар. Но Пикола продолжала удерживать свою боль внутри; о том, как ей плохо, можно было догадаться только по выражению ее глаз.

Фрида не выдержала первой. Сорвав куртку с головы, она сказала мне: «Идем, Клодия. Пока, Пикола», и мы быстро пошли прочь. Потом, правда, все чаще стали останавливаться — для того, чтобы пристегнуть отскочившую резинку, или завязать шнурок, или почесаться, или рассмотреть старые шрамы. Мы были просто придавлены тяжестью тех, по-своему мудрых, точных и уместных слов, которые Морин выкрикивала, убегая от нас. Если она действительно умница и красавица — а в это и впрямь трудно было не поверить, — значит, мы ни то, ни другое. Мы во всех отношениях гораздо хуже. Ниже. Мы, может, тоже очень хорошие и сообразительные, но все равно хуже и ниже Морин. Да, уничтожать голубоглазых кукол мы умели отлично, но как уничтожить медовые интонации в голосах наших родителей и родственников, покорность в глазах наших ровесников, огонек тайной благожелательности в глазах наших учителей, когда они вызывают к доске таких, как Морин Пил? Нет, такое было нам не под силу.

В чем же секрет? Чего нам не хватает? В чем наш главный недостаток? И почему все это оказалось для нас так важно? Выходит, мы, такие простодушные, лишенные тщеславия, все-таки оказались слишком самолюбивы? Но почему бы и нет? Мы действительно вполне уютно чувствовали себя в своей черной коже; мы радовались тому, что сообщали наши органы чувств; мы обожали иной раз хорошенько выпачкаться, гордились собственными шрамами и никак не могли понять, почему все это так уж плохо, недостойно. Ревность, зависть — эти чувства были нам знакомы, и мы считали их вполне естественными: это же нормально — желать то, что есть у кого-то другого; но зависть к Морин Пил оказалась чувством совершенно иного рода, новым для нас. Мало того, мы и сами прекрасно понимали, что Морин Пил — это не настоящий Враг, что она уж точно не заслуживает столь интенсивной ненависти. Бояться нужно было ТОГО, отчего красивой считалась именно она, а не мы.

В доме было тихо; как только мы открыли дверь, в нос ударил острый запах тушащейся репы, наполнив наши рты кислой слюной.

— Мам!

Ответа не последовало, но послышались шаркающие шаги мистера Генри, и он спустился на несколько ступенек по лестнице. На нем был только банный халат, из-под которого высунулась одна толстая безволосая нога.

— Привет, привет, Грета Гарбо, привет, Джинджер Роджерс.

Мы, естественно, тут же захихикали, поскольку знали: он именно этого от нас и ожидает.

— Здравствуйте, мистер Генри. А где мама?

— Она к вашей бабушке пошла. А вам велела выключить репу и перекусить крекерами, пока она не вернется. То и другое на кухне.

Некоторое время мы в глубоком молчании сидели на кухне и крошили крекеры, строя из них муравейники, а потом к нам снова спустился мистер Генри, только теперь на нем под халатом были штаны.

— А ну признавайтесь: мороженого хотите?