Уже в поезде на пути в Копенгаген безмятежность этого утра немного тускнеет. Я спрашиваю у Марианны, нет ли у нее с собой жвачки, но у нее оказалась только одна штука, которая нужна ей самой. Я говорю, что, по-моему, это нехорошо с ее стороны, и она награждает меня взглядом, от которого мороз подирает по коже.

Мы возвращаемся с неба на землю. Я понимаю, что оба мы смертны.

Мы отправились дальше на юг, и оказалось, что немцы переняли у шведов дурной обычай заливать светом все подряд, разрушая очарование мглистой ночи. Я и тут откровенно высказываю свое неодобрение, но Марианна говорит, что понимает немцев не меньше, чем шведов. Может быть, немцы тоже боятся темноты.

Мы прибываем в Эссен, когда еще все спят, и я обращаю внимание Марианны на то, что большинство немцев, как ни странно, не склонны к раннему пробуждению. Я заметил свет только в двух окнах из тысячи, мимо которых мы проехали за последние полчаса. А может, жители Эссена склонны ходить по дому в темноте? — предположила Марианна (но это было бы еще более странным).

Я решил, что должен спросить у нее, куда идет наш поезд. Он идет в Париж. Я поинтересовался, зачем мы туда поехали (ведь все ездят в Париж), не лучше ли нам было держаться от него подальше? Марианна спросила, задавался ли я вопросом, зачем люди ездят в Париж (если не задавался, то мне стоит подумать над этим, сказала она). По правде говоря, я никогда об этом не думал, так что решил последовать ее совету. И пришел к выводу, что съездить в Париж не такая уж плохая мысль.

Кому, кроме немцев, могло бы прийти в голову построить самый обыкновенный, ничем не привлекательный ряд жилых домов Длиной в четыре километра? — спросил я (мы как раз проезжали мимо такого). Нет, Марианна не могла припомнить кого-то еще. По-моему, немцы страдают какой-то почти извращенной тягой к монументальности. Марианна сочла, что, может быть, лучше такая монументальность, чем вообще никакой. Может, и так, сказал я задумчиво. Может быть, да, а может быть, нет, говорит Марианна, и я говорю, что если сказать так, то мы недалеко отошли от первого заключения. Далеко, недалеко, подумаешь велика важность! — говорит Марианна. До важного все равно никогда не доберешься, прибавляет она через некоторое время. И смотрит на меня.

А вот часы у немцев — отличные. В этом надо отдать им должное. Я просыпаюсь почти всякий раз, когда поезд останавливается на станции, и всегда вижу часы одного и того же типа. Какому-то немцу удалось сконструировать часы (уникальные в своем роде), которые создают впечатление, что у вас впереди еще уйма времени. На этих часах оно еле ползет. На немецкой железнодорожной станции жизнь словно замирает. Секундная стрелка подолгу задерживается на каждой цифре. Это великое изобретение. Часы не торопятся показывать время. Выжимают из него максимум возможного. Смотреть на это одно удовольствие.

После проверки билетов, которая разбудила нас, я обращаю внимание Марианны на огромную разницу в характере проводников (датчанина, который накануне вечером четверть часа рылся в своих бумагах и не мог ответить на наш вопрос, как согласуются графики следования поездов, и немца, у которого тут же был готов исчерпывающий ответ, и он повторил его несколько раз, хотя я и не просил его об этом).

Ты слишком много думаешь, говорит Марианна. И спрашивает, не кажется ли мне, что это мой порок. Нет, нисколько не кажется. Напротив, это мое достоинство, говорю я. И еще говорю, что думать меня побуждает наше путешествие. Я пропускаю все увиденное через себя и перевариваю с помощью мыслей, ассоциаций и последующего анализа. Важно уметь сопоставлять новое с уже известным. Тогда это путешествие будет иметь для меня смысл.

Марианна считает, что склонность к сопоставлению — самое большое заблуждение мужской части человечества. Допустим, говорю я, но, несмотря ни на что, это мой способ рассматривать мир. Меня даже немного испугало, что она хочет лишить меня моего способа мышления (ведь другого я не знаю). Твой способ мышления и есть твой главный недостаток, говорит Марианна. Она на моем месте предпочла бы остаться дома, чем подвергать себя необходимости путешествовать, руководствуясь таким способом мышления.

Всякий новый город, мимо которого мы проезжаем, повергает меня в бесполезные размышления об огромном количестве населяющих его людей и автомобилей (что, в конечном счете, можно отнести ко всему миру в целом). Например, Антверпен. Чтобы проехать мимо него, требуется не меньше получаса. А ведь поезд, как мне кажется, идет быстро. Улицы, окна, парковки, куда ни глянь. Меня просто убивает мысль обо всех этих людях. Точное число тут теряет всякий смысл. Я не в состоянии представить себе это количество. Я даже вообразить себе не могу, как широко мне пришлось бы улыбаться, если бы я со всеми этими людьми водил дружбу (одной улыбкой от уха до уха вряд ли отделаешься). Нас, людей, развелось такое количество, которое не воспринимается моим сознанием даже в абстрактной форме. И мне кажется, что Бог в этом случае исходил из нереалистических амбиций. Лучше бы он их несколько остудил. Что ему стоило остановиться хотя бы после Антверпена?

Сказал бы: хватит. Точка.

Так нет же, не сказал. А мы теперь расхлебываем.

Марианна будит меня и говорит, что вся Бельгия похожа на одну большую строительную площадку. Какая-то тотальная реконструкция. Я спрашиваю, когда она успела увидеть всю Бельгию. Она видела больше чем достаточно, говорит она. Я смотрю в окно и соглашаюсь, что действительно вид не очень красивый, однако вердикт, вынесенный Марианной, кажется мне не совсем справедливым. Несмотря ни на что, страна обладает своей потаенной красотой. Марианна тычется в меня носом и говорит, как трогательно, что я всегда заступаюсь за слабого. Бельгия вовсе не слабая, говорю я. Но Марианна думает наоборот. Бельгия слабее самых слабых.

За окном понемногу начинается Париж. Я надеваю башмаки и не скрываю своей радости.

Еще до того, как поезд остановился, Марианна спрашивает, не лучше ли нам сразу же пересесть на другой поезд и ехать дальше. Я поражен и спрашиваю, неужели ей не хочется побывать в Париже. Она говорит, что теперь это уже не так важно. Если мы не будем выходить из поезда, говорю я, мы не сможем сказать, что были в том или другом месте. Марианна считает, что это не более чем вопрос дефиниции и, кроме того, ей плевать на то, что мы скажем потом знакомым.

Главное — чего нам хочется здесь и сейчас. Но сейчас мне хочется в Париж, объясняю я. Хочется принять душ, поглядеть на людей, посидеть в парке, выпить вина, расслабиться. И еще немаловажно, что в поезде мы не можем заниматься любовью, говорю я (полагая, что этот весомый аргумент заставит ее уступить). Почему не можем? — удивляется Марианна, и я жду, что она тут же продемонстрирует мне, что я не прав, но она ничего такого не демонстрирует. Только дает мне понять, что еще неизвестно, захочется ли ей заняться со мной любовью в номере парижской гостиницы. Тем не менее мы не пересели на другой поезд. Мы выходим из здания вокзала, оглядываемся по сторонам, и мне нравится то, что у меня перед глазами. Марианна решительно настроена доказать мне, что остановка в Париже — ошибка, так чтобы через пару дней я сам признал, что нам следовало поехать дальше.