— Строить я ничего не умею, — сказал Леон. — Вот если бы вы положили мне хорошее жалованье и точно объяснили, кого нужно перестрелять, чтобы не мешали вам строить социализм, — это другое дело. Я бы взялся. Работа привычная. Не все ли равно, каких черномазых отстреливать. Это Конго-Мюллер был идейным — вермахт, Третий Рейх, Дойчланд юбер аллес и все такое… Наше поколение идеями не мается. Лишь бы платили. Только вы же не станете, вы идейные… Американцы тоже, они, конечно, в отличие от вас частенько нанимают ребят вроде нас, но только когда проваливаются их идеи. Когда все эти белозубые парнишки из Корпуса мира сообразят наконец, что местные не хотят слушать их проповеди о демократии. А красивыми брошюрками с байками про американские свободы подтирают задницы, — он опрокинул свой стакан, хохотнул. — Забавно! Вы с американцами режетесь чуть ли не по всей Африке, где-то выигрываете вы, где-то они, но по большому-то счету ни вы, ни они никогда не выиграете.

— Почему? — не без любопытства спросил Мазур.

— Потому что и вы, и они пытаетесь внедрить идею. Вы всерьез верите, что черномазые проникнутся марксизмом, янки — что черномазые проникнутся идеями великой американской демократии. Вздор. В Африке не приживаются никакие идеи. В конце концов все сводится к появлению очередного великого вождя, вот наподобие Папы. Вождь набивает свои сундуки, народишко терпит, порой бессмысленно бунтует или режет друг друга — племя на племя. Все как тысячу лет назад, разве что теперь есть автоматы, телевидение и кондиционеры. Единственная идея, имеющаяся в Африке, — это негритюд, черный расизм. Слышали?

— Краем уха.

— Ну да, у вас же об этом помалкивают, вы эту черномазую сволочь идеализируете… Да и американцы тоже. И вы, и они уверены, что из здешнего чернозадого можно воспитать либо марксиста, либо сторонника американской демократии. Безнадежное предприятие. Это все из-за того, что ни вы, ни янки не были колониальными державами — и потому не понимаете Африки. А вот старые колонизаторы, англичане, французы, мои земляки как раз понимают. И уж они-то сроду не пытались внедрять тут никаких таких идей. Занимают командные высоты в экономике, ставят какую-нибудь увешанную орденами обезьяну наподобие Мобуту, Бокассы или Папы — и прилежно качают денежки, сквозь пальцы глядя на то, как господа национальные лидеры гоняют оппозицию мотыгой с дерева на дерево и набивают свои швейцарские сейфы…

Мазур подумал, что никаких микрофонов тут и в самом деле нет, иначе бельгийский прохвост не распускал бы так язык. За подобные разговоры и эпитеты Папа и шкуру спустить может…

— Ладно, это все теория, — сказал Леон, в который раз наполняя стакан. — Я с вами хотел о практике поговорить…

Умел, сволочь такая, пить — выхлебал уже с пол-литра, даже рукавом не занюхивая, но пьяным нисколечко не выглядел, разве что худое лицо побагровело.

— Посмотрите вон туда, — Леон показал в окно. — На тот домишко с зеленой крышей.

Мазур посмотрел. Он сто раз проходил мимо этого домика — судя по всему, не жилого бунгало, а какого-то склада. Окошечки маленькие, у входа вечно торчит солдат с винтовкой, ни разу не показывались какие-нибудь жильцы.

— Знаете, что там?

— Говорят, там личный винный погреб Папы, — сказал Мазур (и в самом деле слышавший такую версию). — С особо редкими винами.

— Ну да, многие так и считают… — ухмыльнулся Леон. Наклонился через стол, понизил голос. — Значит, они вам не сказали, Сирил… Скорее всего, Папа не хотел, чтобы полковник сверхдержавы знал про эту штуку. А то неудобно как-то получается: Ньягата Теле, генералиссимус, брат Солнца и Луны — и соорудил натуральный крысиный ход. Он же перед вами хочет выглядеть великим и могучим… Ну, а я — наподобие лакея, с лакеями не стесняются… Там вход в подземный туннель. Потайной ход на случай, если придется драпать. Добротное сооружение: можно идти во весь рост по три в шеренге, сплошь облицован бетоном, метров пятьдесят тянется по территории резиденции, до забора, и еще столько же за забором — там отлично замаскированный люк в густой рощице. Входите в домик, там одна-единственная комнатка, и напротив входа — дверь. Никаких кодовых замков, даже засова снаружи нет: ну, понимаете, может случиться так, что драпать придется в страшной спешке, где тут возиться с кодами и запорами. Вот изнутри — засовы могучие, да и дверь солидная, никакая погоня с ней не справится без пары ящиков взрывчатки. Есть еще один ход, но тот чертовски засекречен, где он, знают Папа, Мтанга и еще пара-тройка особо доверенных. Строили, конечно, французы. По нелепой случайности самолет, на котором они все до одного летели домой, упал где-то в джунглях, его так и не нашли… Ну, ничего нового. Древняя придумка. И, надо сказать, очень предусмотрительно. Если в ворота вломится пара танков, без потайных ходов получится сущая мышеловка.

— И зачем вы мне все это выдаете, — спросил Мазур небрежно.

Леон не отводил от него цепких пьяноватых глаз:

— Потому что мы оба — белые. И плевать на то, что вы красный, а я — безыдейный кондотьер. Сейчас мы с вами, так уж выпало, оказались в одной упряжке. Два десятка белых посреди всей этой черномазой сволочи. Ладно, карты на стол. Готов поспорить, у вас нет приказа в случае чего держаться тут до последнего и героически умирать в окружении врагов? В особенности если с Папой случится… что-нибудь бесповоротное?

— Ну… — пожал плечами Мазур с безразличным видом.

— Нет у вас такого приказа, — убежденно сказал Леон. — Это же ясно. Это детская азбука. У вас, русских, здесь нет ничего такого, за что стоило бы стоять до последнего. Вас здесь держит исключительно Папа. А если его не станет… Если его не станет, мой контракт автоматически теряет силу. Я не нанимался служить этой долбаной республике… которая скоро станет королевством… если только успеет. Я подрядился охранять Папу. И будьте уверены, буду выполнять контракт, пока жив мой работодатель. Но обернуться может по-всякому… И мне бы хотелось в случае чего выбираться отсюда не порознь, а вместе с вами. Белые к белым. Нас пятнадцать и вас — пятеро. Неплохо. Мы могли бы вместе пробиться в порт. У вас там — ваш крейсер… ну, и мы в порту, могу вас заверить, не пропадем.

— И что же вам известно? — жестко спросил Мазур.

— Ничего мне конкретного не известно, — сказал Леон. — Я просто чую. Будь у меня хоть что-то конкретное, я пошел бы к Мтанге, Папа мне неплохо платит, и я с удовольствием служил бы и дальше. Но я чувствую… Вы бывали прежде в Африке?

— Один раз, — осторожно сказал Мазур. — Недолго.

— Тогда вам не понять… А я-то — я здесь двадцать семь лет. Почти безвылазно. Знаете, я когда-то учился в хорошей гимназии, отец хотел, чтобы я получил образование… Вы, наверное, слышали, что за семь лет человеческий организм меняется полностью? На уровне молекул и атомов? Что же тогда говорить про двадцать семь лет… — он постучал себя по груди кулаком с зажатым в нем пустым стаканом. — У меня в организме нет ни единой прежней молекулы, ни единого прежнего атома. Только африканские. Этот чертов континент меня всосал. И сделал частицей себя. Понимаете?