В декабре 1958 года в интервью «Нью-Йорк пост» Эдвард Джонсон, который уже не был директором «Метрополитен-оперы», заявил:

— Мы увидели в ней молодую перспективную певицу. Мы предложили ей контракт, она не согласилась, но не из-за роли, а потому, что ее не устроили условия контракта. Она была права, что отказалась. Если честно, то это был контракт для дебютантки. У нее было мало опыта, ограниченный репертуар, отсутствие рекомендаций… Она действительно была слишком толстой, но нас это не волновало. Молодые певицы почти всегда имеют лишний вес!

Но при этом необходимо принять во внимание, что в момент, когда Эдвард Джонсон делал это заявление, Каллас уже была звездой мировой величины и он предусмотрительно умолчал о том, что не все в те далекие времена складывалось так гладко, как он рассказал, в особенности когда он затронул финансовую сторону вопроса… И тем более он не смог признаться в том, что, раздосадованный отказом Марии, он проводил ее со словами, которые не принято произносить в светском обществе.

По прошествии многих лет, возвращаясь к тем событиям, Каллас как настоящая актриса нарисовала идиллическую картину, заслуживавшую кисти художника: «Я решила не соглашаться на лишь бы что, даже если умру с голоду. Тот, кто хочет остаться независимым, всегда умирает голодной смертью, не правда ли? Я отказалась дебютировать в Нью-Йорке несмотря на то, что мне предложили роли, о которых можно было только мечтать, на самых выгодных условиях… Меня сочли сумасшедшей, и я себе говорила: «Тебе никогда больше не представится такой случай». Но я знаю, что подобное решение свойственно моему характеру: я умею отказывать, я умею выбирать, я умею ждать, каким бы мучительным для меня ни было это ожидание. Когда я говорю «нет», это вовсе не каприз, а решение, принятое в результате зрелых размышлений, а также, возможно, благодаря моей интуиции…»

За время своей карьеры Каллас отвергла намного больше ролей, чем согласилась на них, и это главным образом потому, что всю жизнь была одержима идеей самоусовершенствования; в отдельных случаях причиной отказа была заниженная, по ее мнению, оценка ее таланта, который стоил очень дорого…

В заключение, чтобы закончить с «Метрополитен-оперой», добавим, что Мария еще раз продемонстрировала свой бойцовский характер, когда, выходя из кабинета Джонсона, бросила ему в лицо:

— Придет день, когда «Метрополитен» будет на коленях умолять меня спеть, и я не соглашусь петь задаром.

Эти слова оказались поистине пророческими! А пока суд да дело, она в ожидании лучших времен стала вновь обивать пороги в надежде получить контракт. Новое прослушивание, на этот раз у директора оперы в Сан-Франциско Гаэтано Меролы, также не оправдало ее ожиданий. «У вас хороший голос, — вынес свой вердикт Мерола. — Но здесь никто вас не знает. Сначала сделайте себе имя в Италии, а потом я охотно подпишу с вами контракт».

Говорить такие слова Марии было с его стороны непростительной ошибкой: девушка тут же поставила его на место, как многих других до и после него.

— Когда я завоюю известность в Италии, вы мне будете не нужны! — заявила Мария.

Некоторое время спустя появился человек, который стал поощрять честолюбивые мечты Марии: в Нью-Йорк возвратилась Евангелия. Ее муж как всегда не располагал средствами, чтобы оплатить ей билет, но на помощь пришел старый добрый друг Лонтцаунис: доктор одолжил этой семье 700 долларов, которые ему вернут только много лет спустя.

Георгиос встретил супругу далеко не с распростертыми объятиями. И Евангелия, в свою очередь, не пребывала в восторге от встречи со своим благоверным. Впрочем, в своих мемуарах она уточнила, что «спала в комнате дочери». Что же касается Георгиоса Калласа, то он чаще всего проводил ночи с некой Александрой Папайон, ставшей несколько лет спустя его женой, после того как он развелся с Евангелией. Вот почему семейство Каллас встречало новый, 1946 год совсем не с праздничным настроением.

Между тем первые дни после возвращения Евангелии прошли в веселой суете. Мария радовалась встрече со своей деспотичной матерью, не позволявшей ей расслабиться с самых первых шагов на вокальном поприще. Евангелия вновь заставила дочь поверить в себя: ни при каких обстоятельствах Мария не имела права падать духом и сомневаться в своем великом предназначении. Если бы она вдруг потерпела фиаско, то тогда рухнули бы честолюбивые планы самой Евангелии. Мария прекрасно знала, что двигало ее матерью, и не могла с этим смириться. В конце концов она возненавидела мать за то, что та воспитывала ее с единственной целью — добиться через нее мирового признания и славы, чего была лишена сама. И все же в глубине души Мария чувствовала, что материнская целеустремленность была необходимым условием достижения успеха. Как нам уже известно, найти путь к сердцу Марии — задача отнюдь не из легких; она была сложной и крайне противоречивой натурой, а ее шокирующее поведение было не чем иным, как формой самозащиты, когда ей казалось, что она становится объектом агрессии или же кто-то желает извлечь выгоду из ее популярности. Об этой черте своего характера она говорила со всей откровенностью. Когда ее спросили, как можно потерять ее дружбу, она ответила:

— Использовать Каллас?! Существуют две тесно связанные, но разные натуры: Мария и Каллас. Никогда нельзя использовать Каллас: вот из-за этого меня можно потерять. Без всяких объяснений. Есть бывшие друзья, с которыми я непонятно для них прервала всякие отношения. Они не желают поразмыслить над тем, что же оттолкнуло меня от них. Не меня, как таковую, а артистку. На женщину можно и наплевать! Мне кажется, что я — самое терпимое на свете существо, но что касается артистки, я не потерплю, чтобы кто-то причинял ей боль! Мне приходится часто корить себя за то, что я вынуждена так сурово поступать с людьми. Поскольку я не верю ни в какие объяснения, то веду очень замкнутый образ жизни, ибо знаю, что рано или поздно мне кто-нибудь причинит зло.

Весьма важное признание, даже в случае, если оно не совсем отражало положение вещей; Мария еще в большей степени, чем Каллас, никогда бы не потерпела, чтобы ей причинили боль, она тут же дала бы отпор обидчику. Однако она не обманывала, когда заявляла, что прежде всего считала себя артисткой, а уж потом — женщиной. По той простой причине, что она как женщина имела право на существование только потому, что была артисткой. Когда искусство перестало быть смыслом ее жизни, она покинула этот мир. Последняя фраза в ее заявлении заслуживала особого внимания: если в последние годы своей жизни Мария решила добровольно заточить себя в башню из слоновой кости, то это объясняется тем, что внешний мир пугал ее, она ощущала его враждебность. Вот откуда взялась гипотеза, которую мы выдвинули в начале этого исследования: Марию убили все ее тревоги и страхи в совокупности; за ее смерть в той или иной степени несут ответственность все главные действующие лица светской хроники тех дней, а также множество анонимных фигурантов.

И если заручиться дружбой с Марией было относительно легко, в особенности в те годы, когда ее юный возраст располагал к откровенности, то сохранить надолго дружеские отношения с ней было делом отнюдь не простым. Семья Багарози представляет собой тому наглядный пример.