С мыслью о ней я и проснулась в то утро на постели из лозы дикого винограда. Над водой плыла дымка, и стрекозы, переливаясь синим, сновали туда и сюда, словно бы зашивали что-то в воздухе крупными стежками. Зрелище было столь завораживающим, что я на секунду забыла тяжелое чувство, которое носила в себе с тех пор, как Т. Рэй рассказал о моей маме. Вместо этого я находилась у Вальденовского пруда. Первый день новой жизни, сказала я себе. Вот он какой.

Розалин спала с открытым ртом, и с ее нижней губы свисала ниточка слюны. По тому, как ее глаза бегали под веками, можно было понять, что она видит сны. Ее распухшее лицо выглядело лучше, чем накануне, но в ярком свете дня я также увидела синяки на ее руках и ногах. Ни у кого из нас не было часов, но, судя по солнцу, мы проспали почти все утро.

Мне не хотелось будить Розалин, так что я вытащила из сумки деревянную картинку с Марией и прислонила ее к стволу дерева, чтобы хорошенько рассмотреть. На картинку вползла божья коровка и уселась прямо на щеке Святой Матери, превратившись в великолепную родинку. Я подумала о том, любила ли Мария бывать на природе, предпочитая деревья и насекомых церковным стенам.

Я легла на спину, пытаясь придумать историю о том, как моя мама могла заполучить картинку с Черной Марией. Ничего не получалось — возможно, из-за моего невежества касательно Марии, которой в нашей церкви никогда не уделялось особого внимания. По словам брата Джералда, ад был не чем иным, как костром для католиков. У нас в Силване не было ни одного католика — только баптисты и методисты, — но нам были даны инструкции на случай, если мы встретим таковых во время своих странствий. Нам следовало предложить им пятиступенчатый план спасения, который они вольны были принять или не принять. В церкви нам выдали по резиновой перчатке, на каждом пальце которой было написано по одному этапу спасения. Надо было начать с мизинца и закончить большим пальцем. Некоторые женщины постоянно носили Перчатку Спасения в своей сумочке на тот случай, если они неожиданно наткнутся на католика.

Единственная история о Марии, которую нам рассказывали, была историей о том, как она понудила своего сына, практически против его воли, изготовить на кухне вино из простой воды. Это меня потрясло, поскольку наша церковь не верила в вино, а также в то, что женщины вообще могут что-либо решать. Единственное, что я могла предположить, это что моя мама была каким-то образом связана с католиками, и, должна сказать, это втайне меня тревожило.

Я засунула картинку в карман, а Розалин все продолжала спать, выдувая воздух так, что было видно, как вибрируют ее губы. Я поняла, что она может проспать до завтра, и стала трясти ее руку, трясти до тех пор, пока Розалин не открыла глаза.

— Боже, как все болит, — сказала она. — Словно меня были палкой.

— Тебя и вправду били, ты помнишь?

— Но не палкой, — сказала она.

Я подождала, пока она поднимется на ноги — долгий, невероятный процесс возвращения к жизни членов ее тела, сопровождаемый оханьем и стонами.

— Что тебе снилось? — спросила я, когда она, наконец, встала прямо.

Она смотрела на верхушки деревьев, почесывая локти.

— Дай-ка вспомнить. Мне снилось, что преподобный Мартин Лютер Киот-младший стоит на коленях и красит мне ногти на ногах слюной изо рта, и каждый мой ноготь красен, словно бы преподобный насосался красного вина.

Я думала об этом по дороге в Тибурон — Розалин шла с таким видом, словно ее ноги намазаны елеем, словно ее рубиновым пальцам на ногах принадлежит вся округа.

Мы шли мимо серых амбаров, кукурузных полей, жаждавших орошения, и медленно жующих, вполне довольных своей жизнью коров. Вглядевшись вдаль, можно было увидеть дома фермеров с длинными верандами и качелями из тракторных колес, подвешенных на веревках к деревьям; неподалеку от них возвышались ветряные мельницы, их гигантские лопасти поскрипывали от ветра. Все было безупречно высушено; даже крыжовник зажарился до состояния изюма.

Асфальт закончился, начался гравий. Я слушала, как он хрустит под ногами. Пот собрался в лужицу там, где сходились ключицы Розалин. Я не знала, чей желудок больше нуждается в пище, мой или ее. Вдобавок я осознала, что сегодня воскресенье и все лавки закрыты. Я опасалась, что скоро мы будем есть одуванчики, дикую репу и личинки червей, чтобы поддерживать в себе жизнь.

Время от времени до нас долетал запах свежего навоза, ненадолго отбивая у меня аппетит, но Розалин сказала:

— Я бы сейчас съела мула.

— Если в городе мы найдем заведение, которое будет открыто, я зайду и возьму нам еды, — сказала я.

— А где мы будем спать? — спросила она.

— Если там не будет мотеля, придется снять комнату.

Она кисло улыбнулась.

— Лили, дитя мое, там не будет ни единого места, в котором согласятся принять цветную женшину. Даже если это будет сама Дева Мария, ее никто не пустит, если она черная.

— Но в чем же тогда смысл Акта о гражданских правах? — сказала я, остановившись посреди дороги. — Не значит ли он, что черные могут позволить себе спать в их мотелях и есть в их ресторанах?

— Именно это он и означает, но тебе придется пинками и тумаками заставлять людей это делать.

Всю следующую милю я шла в страшном беспокойстве. У меня не было плана, даже намека на план. До сих пор я надеялась, что в какой-то момент мы споткнемся об окно, через которое влезем в совершенно новую жизнь. Розалин же, напротив, ожидала, что в любой момент ее схватят. Для нее это было летним отпуском из тюрьмы.

Мне нужен был знак. Мне нужен был голос, говорящий со мной, вроде Голоса, который я слышала накануне в своей комнате: Лили Мелисса Оуэнс, твоя банка открыта.

Сделаю девять шагов и посмотрю наверх. Что бы я ни увидела — это мой знак. Когда я посмотрела наверх, то увидела самолет-кукурузник и облако пестицидов, которое он распылял над полем. Трудно было понять, какую часть этой сцены я олицетворяю: растения, которых спасали от жуков, или жуков, которых убивали химикатами. Казалось крайне маловероятным, что я — самолет, парящий над землей и несущий гибель одним и спасение другим.

Я чувствовала себя несчастной.

Жара усиливалась, и пот тек у Розалин по лицу.

— Жаль, поблизости нет церкви, чтоб мы могли стащить парочку вееров, — сказала она.

* * *

Издали, магазин на окраине городка выглядел так, будто ему сто лет, но когда мы подошли, я увидела, что он еще старше. Табличка на дверях гласила: «УНИВЕРСАЛЬНЫЙ МАГАЗИН И РЕСТОРАН ФРОГМОРА СТЮ. С 1854 ГОДА».

Генерал Шерман наверняка проходил здесь со своей армией, но решил пощадить дом, благодаря необычному имени его хозяина; вряд ли у него могли найтись другие причины. Передняя стена дома являла собой давно забытую доску объявлений: «Ремонт „студебеккеров“», «Лошадиный корм», «Рыболовный турнир Бадди», «Льдозавод братьев Рейфорд», «Ружья для оленьей охоты за $45» и картинка девушки в шапке в виде банки из-под кока-колы. Там также было объявление об евангельских песнопениях в баптистской церкви горы Сион за 1957 год, если кому интересно об этом знать.