фильме «Я родом из детства» Минской студии. Там все хорошо, скоро поеду к ним досниматься в Ялту. Написал туда для фильма три песни. Скоро выйдет — услышишь. Играю там изуродованного героя войны, пою и играю на гитаре, пью водку, в общем — моя роль.

А потом — чем дальше в лес, тем ну ее на хрен! Приехал на сбор труппы, напился, и пошло... Любимов даже перестал бороться и только просил, чтоб поменьше. Люся была в трансе, я — гулял, рванина! Но ты, Васёк, не подумай, что, акромя питья, ничего не было. Играл, пел. Правда, частенько под булдой, но... все-таки.

Был у Андрея Вознесенского, он читал новую поэму — пьесу для нашего театра, очень это хорошо, стихи великолепные, а сюжет такой. Под Новый год застрял лифт, а в нем люди. Пока это все не дотянуто, но интересно. Подарил мне книжку и написал там, что очень меня любит и что страшно ему за «мою незащищенность в этом мире». Недавно он в числе теплой компании — Слуцкий, Твардовский, Сурков, Рождественский, Ахмадулина, — ну ты, наверное, знаешь, был в Париже, приехал, выступали мы с ним в университете. Рассказывал, как его там принимали, в восторге от Парижа, обзывал Эльзу Триоле старой бл... — она взялась его переводить и три года тянула резину.

Потом пошли в ВТО, говорили тосты и пили — все, кроме меня. Не веришь? Напрасно! Дело в том, что... Но об этом позже. Я тебе собрался написать огромадное послание, так что терпи!

Наконец после долгих боев разрешили «Павшие и живые». Проходит здорово. Женя Евтушенко сказал, что я гениально играю Кульчицкого, и даже написал об этом в «Культуре» — что-то вроде что я — Маяковский, что я — Уитмен и еще как-то про ребра, про руки — словом, хорошо написал.

Ну а теперь перейдем к самому главному. Помнишь, у меня был такой педагог — Синявский Андрей Донатович, с бородой, у него еще жена Маша?

Так вот!

Уже четыре месяца, как разговорами о нем живет вся Москва и вся заграница. Это — событие № 1. Дело в том, что его арестовал КГБ за то якобы, что он печатал за границей всякие произведения. Там, за рубежом, вот уже несколько лет печатаются худ. литература, статьи и т.д. и т.п. под псевдонимом Абрам Терц, и КГБ решил, что это он, провел лингвистический анализ, и вот уже три месяца идет следствие.

Когда наши были в Париже, там на пресс-конференции только и спрашивали о нем, наши что-то вякали, тогда посыпались протесты от крупнейших деятелей культуры. Его называют виднейшей фигурой советской лит-ры. А мы даже не подозревали. В общем, скандал почище, чем с Пастернаком. Кстати, последняя его работа — вступительная статья страниц на 60 — к изданию Пастернака. Произведений, изданных там, я не читал, но кто читал говорят — великолепно, а я читал кое-что здесь и согласен. Куда заведет следствие — не знаю, давно не видел Машу. Слухов, сплетен и домыслов — куча, Би-би-си каждый день передает информацию — одна другой чуднее, но все это ерунда. Никто ничего не знает. 5 декабря на площади Пушкина была демонстрация, организовали ее студенты. Многие знали, что они будут, и ЧК тоже. Бунт был подавлен в зародыше. Бунтовщиков — человек десять — куда-то увезли и тут же отпустили за ненадобностью — молокососы какие-то. Требовали гласности процесса над Синявским. В общем, скандала не получилось, но ты примерно можешь представить себе масштабы этого всего.

Кстати, маленькая подробность. При обыске у него забрали все пленки с моими песнями и еще кое с чем похлеще — с рассказами и т.д. Пока никаких репрессий не последовало, и слежки за собой не замечаю, хотя надежды не теряю. Вот так! Но... ничего, сейчас другие времена, другие методы, мы никого не боимся, и вообще, как сказал Хрущев — у нас нет политзаключенных!

Тут надо на немного прервать Володино письмо, дабы пояснить, что значит «кое-что похлеще». Дело в том, что Володя был блестящий, остроумнейший рассказчик историй, которые он либо сам сочинял, либо очень забавно переделывал услышанные от кого-то. Истории очень смешные и зачастую на различные политические темы того времени — например, тема ухода на пенсию в связи с преклонным возрастом и плохим состоянием здоровья, то есть тема ухода Хрущева. Ну и, естественно, нового лидера, Брежнева, Володины рассказы тоже как-то уже касались. В гостях у близких ему людей — а Андрей Донатович был именно таким человеком — Володя с удовольствием записывал на магнитофон и песни, и эти истории, ни на секунду не задумываясь о последствиях. Вот почему, хотя и в присущем Володе шутливом тоне, возникла мысль о репрессиях и слежке. Но продолжу письмо:

Из ребят никого не видел, только вот совсем недавно Артура. Он семь месяцев был в деревне, очень много работал, отнес несколько рассказов и повестей в «Новый мир», там творилось что-то необычайное, назвали его первым писателем земли русской, ставят выше Солженицына, правда, говорят, что будут большие трудности с напечатанием. Артур вроде воспрянул, пишет роман и, по-моему, пьесу. Живет в Песках, на даче с Милягой. Толя не появлялся.

Звонил я твоей маме. Ты молодец, что пишешь ей все хорошее. Я склонен думать, что не так уж там распрекрасно, но никому об этом знать не надо, особенно маме. На днях зайду к ней.

Лёва Кочерян в Ялте и там же Акимов. Сегодня, по-моему, приезжают. Что-то там снимали.

Придется мне, Гарик, писать теперь про Анадырь. Это трудно, потому что я не знаю про Анадырь, про Магадан знаю, а про Анадырь — нет, к тому же оно рифмуется хуже — подумай, Анадырь — упырь, пупырь, волдырь, есть, правда, Сибирь, но это — банально.

Здесь надо заметить, что, видимо, для Володи название города Анадырь было внове, иначе бы он знал, что ударение в этом слове приходится не на последний слог, а на второй. Но продолжу:

Ты уж мне напиши, что это за место такое. Епифан говорит, что у него там есть друг — летчик полярной авиации, узнаю, как зовут, и напишу. Он там — большой человек.

Моя популярность песенная возросла неимоверно. Приглашали даже в