в «углу»[36], тем более, что срок этот был пустячным, «ни о чём», как здесь говорят, — всего четыре года за какую-то нелепую кражу. Только зона не то место, где от своего прошлого спрятаться можно.

С одним из этапов прибыл невзрачный мужичок, некогда пересекавшийся со Слоном в какой-то мордовской «командировке»[37]. Два дня не отходил Слон от этого мужичка, завалил его фильтровыми сигаретами, чаем и прочими арестантскими ценностями. Всё пытался вполголоса о чём-то договориться во время прогулок по тому же плацу. Да не сложилось, не срослось! Уже на третий день весь лагерь знал, что по прежней арестантской жизни репутация у Слона не то, чтобы сомнительная, а откровенно грязная, что прежние свои сроки он коротал где локальщиком[38], где столотёром[39], где в прочих неприглядных ипостасях. Тут же появилась в бараке делегация из «кремля» (шестого барака, где жили самые авторитетные представители блаткомитета зоны) во главе с самим лагерным смотрящим Лёхой Медведем. У Слона только и спросили: «Как по прошлым срока́м сидел? Почему, когда сюда прибыл, правды не сказал? На что надеялся?» Угрюмым монотонным мычанием ответил Слон на все вопросы и получил, что положено получить арестанту, уличённому в столь серьёзных по лагерным понятиям проступках — затрещину от смотруна и публично объявленный ярлык «блядь», что единожды в зоне полученный, сопровождает человека до дней его последних.

Далее, следуя опять же лагерным неписанным, но куда как строго чтимым традициям, Слону предстояло переместиться со своей «машкой»[40] и прочим скарбом на «шконку» в «петушатнике» или в самой непосредственной близости от него и нырнуть до конца срока в позорное забвение, в атмосферу всеобщего и вполне заслуженного отвращения к собственной персоне.

Вот в этот момент побелевший, вздрагивающий всем своим немалым телом Слон вышел на плац, нервно закурил, и, едва докурив сигарету на треть, так и не появившись в барак за вещами, рванул в сторону «вахты» под защиту «мусоров», от позора не способных спасти, но обязанных спасать арестанта в подобных ситуациях от конкретных проявлений неприязни со стороны солагерников.

А чёрный зверь, чувствуя шкурой дробные, но тяжёлые шаги Слона, удовлетворённо констатировал: вот, бежит очередное полено для моей топки, очередной сгусток калорий для моего организма.

Почему чёрный зверь полностью не лишил Слона жизни? Возможно, пожалел его, оставляя шанс на прозрение, раскаяние, исправление? Хотя, скорее, проявил зверино-животную солидарность. Ведь в натуре и поведении Слона человеческое давно сильно уступало животному.

Бывает и так, что иных, провинившихся по его мнению, чёрный зверь не убивает и не подталкивает к отчаянным поступкам, а …лишает изрядной части разума. При этом хищник не превращает свою жертву в овощ в человекообразной кожуре, просто вытягивает из его сознания добрую половину здравого смысла.

Именно так было с Тёмой Маленьким. Поначалу в зоне он как-то растерялся, замельтешил, запутался в ориентирах. То примкнул к блатным, участвовал в «общих делах»[41], помогал организовывать отрядные шахматные турниры «на интерес»[42], следил, чтобы в бараке всегда был запас поздравительных открыток, которые от имени смотруна, или «мужиков»[43] вручались уважаемым арестантам по случаю дней рождений и прочих торжественных дат. То начинал зондировать перспективы «одевания рогов»[44], настырно узнавая о гарантиях УДО и прочих льготах в случае согласия занять должность отрядного дневального. Было дело, на общем собрании «порядочных» горячо призывал всех больше уделять на общее, а потом целые полгода почти не вносил обязательных пачух[45] сигарет за «атас, заготовку, уборку»[46], к тому же здорово просрочил с возвращением взятого в долг на соседнем бараке блока тех же сигарет.

Словом, кидало Тёму из крайности в крайность. И крайности эти часто друг друга люто исключали. Такое в зоне совсем нежелательно, зачастую и наказуемо, в чём своя жестокая, но всё-таки логика, присутствует. Пришло время и ему за свои метания отвечать, задуматься над вечным арестантским вопросом: «Ты кто по жизни? Как срок сидеть будешь?» Были и задушевные беседы на ту же тему «в углу» и жёсткие нотации с несильной, но обидной пощёчиной. Всё это видно здорово перегрузило и без того не богатырскую психику Тёмы. В итоге случилось то, о чём на зоне говорят «у него гуси полетели», «бак потёк», «крышу снесло». Словом, тронулся парень умом. Не так, чтобы сильно, но заметно. То и дело стало появляться на его лице блаженное выражение, всё чаще в одиночку вышагивал он на плацу, что-то нашёптывая, то кивая самому себе, то плавно разводя руками. В целом, его сумасшествие было мягким, незлобливым, неопасным. Только от этого таковым быть не переставало. Вот такую меру наказания определил ему чёрный зверь за все былые промахи, и напомнил, что в зоне жизнь без черновиков, сразу набело пишется.

Силён хищник, бок которого является лагерным плацем! Только не безграничны его силы. Держащих спину прямо, самостоятельных и независимых он не трогает. Следит с настороженным интересом, отслеживает каждый шаг и поступок, ждёт, пока кто-то оступится. Немного таких, с прямой спиной, совсем немного в арестантской массе. Даже не буду называть их имён и прочих примет, чтобы лишний раз не провоцировать вспышку хищного внимания со стороны зверя. И такие арестанты выходят на плац, и ноги их, обутые в негнущиеся и звенящие на морозе «коцы», выстукивают по тверди плаца, а точнее, по плоти чёрного зверя, обращённое к этому зверю ёмкое и многозначительное: «На-кось, выку-си!..»

Признаюсь, очень хочется походить на этих людей. Мечтаю, чтобы начали они меня считать своим. С этим обязуюсь и срок выдюжить.

А зверь, он и есть зверь. Роль его — санитара-выбраковщика — самой природой определена. На то и зверь рядом, чтобы человек о человеческом не забывал…

Месть капитана Василисы

Наотмашь жёсткая лагерная традиция: если кто из мусоров отмечается в своей деятельности недобротой и непорядочностью, зеки его должность переиначивают на женский лад. В итоге «хозяин» становится — «хозяйкой», отрядник — «отрядницей». Давняя это традиция, существующая с того времени, как сложился в моём Отечестве социальный институт «неволя», и появились люди, эту неволю профессионально обслуживающие.

Начальник отряда, в который я попал после карантина, похоже, слишком преуспел в своей нелюбви к арестантам, за что они и перевели из мужского рода в женский не только его должность, но и фамилию. Ни разу не слышал, чтобы зеки говорили о нём, как о начальнике отряда Васильеве, называли исключительно «отрядницей Василисой». О том, при каких обстоятельствах капитан ФСИН Николай Васильев успел