Но потом я слышу, что именно меня разбудило. Это папа. Он плачет в своей спальне, за тонкой перегородкой, которая разделяет наши комнаты. Этот звук я не слышала уже много лет, с тех пор как в нашу жизнь вошла Мэриголд.

Я выскальзываю из постели и выхожу в коридор. Стучу один раз, потом еще один. Плач прекращается, и в доме внезапно становится слишком тихо. Я даже слышу равномерное дыхание Люси, которое раздается снизу.

– Пап? – произношу я.

– Все в порядке, Тисл, – быстро отвечает он, а потом откашливается, прочищая горло, – не стоит беспокоиться, прости, что тебя разбудил. Возвращайся в кровать.

Я глубоко вздыхаю и, не обращая внимания на слова отца, поворачиваю ручку и открываю дверь. Я несколько раз моргаю, фокусируя зрение на комнате. Свет включен, папа лежит на кровати, и все его одеяло усыпано фотографиями, какими-то бумагами и женскими драгоценностями. Наверное, мамиными.

– Что?.. – начинаю я, но потом подхожу ближе к кровати.

– Извини, я в порядке, честно, – бубнит папа, собирая в толстую стопку бумаги, которые вблизи выглядят как написанные от руки письма. – Я просто увидел тебя в ее свитере… И весь день думал о ней больше, чем обычно.

Я беру в руки фотографию, которую раньше никогда не видела: мама с папой на пляже, смеются, стоя против ветра, и он весело раздувает их волосы.

– Что это за снимки? Ты раньше мне их не показывал.

Папа отвечает не сразу.

– Знаю, милая. Я и себе долгое время не позволял смотреть на эти вещи, но ты права, нужно было с тобой этими фотографиями поделиться. Не сегодня, но скоро, хорошо?

Я кладу фото обратно на кровать.

– А что это за письма? Можно их почитать?

– Они… Они довольно личные.

– Их написала мама?

– Да. Она любила писать письма, особенно те, которые так и оставались неотправленными.

– Я хочу их почитать. Пожалуйста.

– Когда-нибудь, может быть.

Папа вздыхает и кладет письма в красную металлическую коробку.

В меня просачивается злоба, медленная и тяжелая, и я буквально начинаю скрежетать зубами, думая, что прямо сейчас я готова серьезно побороться за право посмотреть мамины письма и фото. Но потом я замечаю фотографию, которая упала на пол прямо мне под ноги, наклоняюсь, чтобы поднять ее и получше рассмотреть.

Мама. Машет рукой с водительского кресла ярко-голубой машины. Не сразу, но я понимаю, что в машине я. Маленькая девочка двух-трех лет улыбается с заднего сиденья.

– Это та самая машина?..

– Да. – Папа убирает все с кровати, последние следы мамы быстро исчезают в красной коробке. – Уже очень поздно. Тебе пора в постель.

Я хочу сказать что-нибудь еще, сильнее надавить на него. Но вместо этого я иду к себе в комнату и громко захлопываю за собой дверь.

Поворочавшись в волнении, я наконец снова засыпаю. Шерлок больше не снится, никаких больше Бенедиктов. Теперь во сне я Мэриголд (или Мэриголд становится мной, трудно сказать). Все такое смазанное, яркое, как на засвеченной фотографии. Но я иду вверх по лестнице в огромном небоскребе, иду к своей маме, я это чувствую всем своим нутром.

Все ближе и ближе. Близко, но я ее так и не нахожу.

На следующее утро мы с папой сделали вид, что ночью ничего такого не произошло. И я даже могу в это поверить. Мы тут вообще здорово отточили актерское мастерство.

Он работает над книгой, а я сижу рядом с ним и время от времени киваю головой, когда он спрашивает моего мнения. Обычно по утрам мы занимаемся Мэриголд, дневное время посвящаем плану домашнего обучения, но иногда расписание меняется в зависимости от папиного вдохновения. Он возится с книгой и в мое отсутствие, но это касается только вычитки, редактуры и отработки отдельных деталей. За новый материал он один не берется. Я думаю, это немного притупляет его чувство вины. Я всегда включена в процесс творчества, хотя мое мнение не так уж много значит.

Папа предлагает мне передохнуть после обеда, поэтому я сворачиваюсь клубочком на кровати и начинаю читать. Мне осталось дочитать всего несколько страниц сигнального экземпляра дебютной книги одного автора. Это что-то вроде попурри из сюжетов времен Дикого Запада и научной фантастики на космическую тематику. Книгу я быстро дочитываю и решаю, что она достойна моей аннотации, вне зависимости от того, что скажет отец. Я сажусь за стол, пишу заметку, после чего открываю электронную почту и отправляю ее автору книжки. Я пролистываю поток других сообщений и уже готова закрыть окошко, но вдруг замечаю его. Письмо от Эммы Флинн.

Я уже и думать забыла о том, что сама ей написала. По какой-то причине мне просто не приходило в голову, что она может мне ответить.

Я закрываю окошко. Возможно, мне удастся притвориться, что письмо попало в папку со спамом. Пусть, как и написал Оливер, радуется моему электронному письму, потому что идти к ней нельзя. Правда, не стоит.

Я прокручиваю в голове разные варианты. Допустим, я посещаю ее в больнице и девочка так мне признательна, что я долго после этого чувствую себя просто ужасно. Или я решаю к ней не ехать, Эмма поправляется, читает мое письмо и делает вывод, что я классная. Или я не еду, Эмма умирает, и тогда я до конца своих дней сожалею, что не озарила своим присутствием ее последние дни. О боже! Хочется стереть последний вариант из головы, потому что теперь, кроме этого, я ни о чем не могу думать.