неразговорчивый брат, возможно, и не был ласков с женщинами, но он никогда не был груб ни с одной из них.

— Нет. Он ничего не сказал.

Тогда, какого хрена?

— Сядь и поговори со мной, маленькая самка. — Он взялся пальцами за пояс и потянул ее обратно на кровать.

Слезы в ее глазах действовали эффективнее ее разочарованного взгляда.

— Я знаю, что сейчас у тебя здесь прибавилось людей. Им понадобится эта комната, так что через несколько минут я освобожу ее.

— Ни за что. Ты еще недостаточно исцелилась, чтобы уйти.

— Достаточно. А теперь отпусти меня! — Она попыталась заставить его отпустить ее джинсы и потерпела неудачу. Слезы потекли по ее щекам, и она всхлипнула. — Ах ты, глупый самец!

Он видел, как она потеряла контроль над собой, но вместо того, чтобы превратиться в медведя и нанести какой — то реальный ущерб, она просто ударила его по плечу своими крошечными кулачками. Даже в ярости она не причинит ему вреда.

Жалость снежным комом накапливалась внутри него. Ведь речь шла не только о жилье, так ведь?

Он приподнял ее и рывком стянул с ее бедер джинсы. Ее удары обрушились на его спину, как легкий жалящий град. Так осторожно, как только мог, он стянул джинсы с ее ног. Клянусь Богом, она повредила хрупкую ткань, прикрывавшую укус адского пса. По ее ноге стекала струйка крови.

— Черт, Эмма. — Он схватил марлевые тампоны, которые целитель оставил на ночном столике.

Пока он перевязывал ей рану, она прекратила борьбу. Слезы просочились из — под ее закрытых век и потекли по щекам.

Кипя от злости, он сел рядом с ней. Неужели она не знает, что случится с ней там, раненой и беспомощной?

Он тяжело вздохнул. Конечно же, она знала. Она была почти мертва, когда ее нашли. И она до сих пор не сказала ему, почему жила в лесу. Он позволил ей уклониться от его вопросов, полагая, что расспрашивать ее — это задача Калума, но, если так будет продолжаться, он прижмет ее к земле и не отпустит, пока она не ответит, как бы сильно она ни плакала. Или как бы плохо это не заставило его себя чувствовать.

Наверное, так же, как он чувствовал себя прямо сейчас.

Обычно слова давались ему довольно легко, хотя весьма часто он говорил, не думая, и всякую чушь. Он не хотел облажаться сейчас. Проклятье.

Погладив большим пальцем ее нежную щеку, он подавил свой гнев, чтобы говорить без рычания.

— Я не думаю, что Мать одобряет, когда оборотни разбрасываются ее даром жизни.

— Я уже разрушала жизни, — прошептала она, не открывая глаз.

Он нахмурился. Она была не слишком взрослой. Может, лет двадцати пяти. Максимум. Возможно, несколько мужчин попросили ее стать спутницей жизни, и она разбила их сердца своим отказом?

— Я сомневаюсь, что ты сделала что — то настолько ужасное, малышка.

— Бен. — Когда она посмотрела на него, в ее прекрасных золотисто — карих глазах было больше страдания, чем кто — либо мог вынести. — Я не заслуживаю того, чтобы жить среди клана. Отпусти меня.

— Нет. Ты не проживешь и недели, даже в медвежьем обличье. — Взяв ее свободную руку, он увидел багровые синяки на костяшках пальцев. Должно быть, она нанесла ему несколько довольно сильных ударов.

Заметив это, она побледнела.

— Мне очень жаль. — Она судорожно втянула в себя воздух. — Я ничего не могу сделать правильно. Позволь мне уйти. Пожалуйста.

— Милая, не выйдет.

Ее лицо сморщилось, а нижняя губа задрожала. Клянусь Богом, она разбивала ему сердце. Мало кто из даонаинов выжил без клана, так почему же она хотела отступить обратно в одиночество?

Он видел, как она светилась, когда он входил в ее комнату или когда Энджи и целитель навещали ее. Эта симпатичная медведица любила компанию, хотя ее неловкость говорила о непостижимом количестве времени, проведенном в одиночестве.

— Я не заслуживаю того, чтобы жить среди клана. — Звучало как чувство вины. Ошибки прошлого.

Как он мог сбить ее с этого пути? Если когда — либо и был более неуклюжий медведь, когда дело доходило до эмоциональных разговоров, то это был он. Возможно, и она тоже. Начни так.

— Я не знаю, почему ты чувствуешь себя такой виноватой, но мы поговорим об этом позже.

По тому, как плотно сжались ее губы, он понял, что разговор состоится… никогда. Где же, черт возьми, был Калум, когда он так в нем нуждался?

— Но, дорогая, мы же медведи, — сказал он. — Мы не причиняем вреда другим, потому что хотим поиграть со своей добычей, как кошки. И мы не волки, чтобы стая подталкивала нас к совершению идиотских поступков. Иногда мы рушим что — то, просто потому что неуклюжи. Так?

Ее глаза все еще были полны слез, но она кивнула.

Вот. У него был нюх, чтобы следовать за ней, чтобы вывести ее из этой гребаной пропасти.

— Нельзя прожить всю жизнь, не облажавшись. Мать не сделала нас совершенными. Все, что может сделать медведь после того, как сломал что — то, — это попытаться загладить свою вину, насколько это возможно. Даже если ты не можешь исправить повреждения, — как разбитые сердца, например, — ты двигаешься дальше, живя как можно лучше.

Она опустила взгляд, уставившись туда, где его большая ладонь обхватила ее руку.

***

У гигантского медведя были крупные руки. Его пальцы были мозолистыми от шероховатостей древесной коры, но, несмотря на их силу, он нежно держал ее руку. Мышцы на его предплечьях были толстыми, даже кости запястий — огромными. Он заставил ее почувствовать себя… маленькой.

Защищенной.

Он замолчал, позволив ей обдумать его слова так же, как она переворачивала бревна, чтобы посмотреть, какие лакомства скрываются за ними. Неужели он прав?

Он сказал, что все лажают. Правда.

Медведи — неуклюжие. Все это знали. И она никого не обидела специально. У нее никогда не хватало духу быть жестокой. Правда.

— Я не думаю, что Мать одобряет, когда оборотни разбрасываются ее даром жизни. — Она внутренне содрогнулась от точности его слов. Она не стала бы намеренно причинять себе вред, но попытка выжить, когда каждое движение все еще причиняло боль, а кости не срослись, приведет почти к тому же результату.

Она не думала, просто реагировала.

С каждым глотком материнская любовь наполняла ее, давая понять, что ее лелеют. Быть небрежной с этим даром жизни было бы неправильно. Обидно для Богини. Мне очень жаль, Матерь всех нас.

Бен сказал загладить свою вину. Если бы она только могла. Она