Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Товарищи бойцы, поднимаем раненых, убитых всех – и своих, и немцев, да бегом с дороги, в лес отбегаем метров на пятьсот-шестьсот и отдыхаем!
Вся толпа дружно ломанулась в лес, словно мигранты (земляки мои) от инспекторов ФМС[54]России во время шаловливых наездов на несговорчивого работодателя (ну да: земляки-то мои, а не инспекторов, и их судьба фэмээсникам пофиг)…
Ну вот, сидим и лежим все, дышим как паровозы, немцы капитально добиты, часть погибла от асфиксии, часть от перелома шейных позвонков, большинство же от удара по черепу тупым твердым предметом (кто чо нашел, тем и херакнул), все двадцать четыре плюс унтер. У нас теперь двадцать четыре карабина, двенадцать гранат-толкушек немецких (почти как бейсбольные биты, блин!), один МП-40 (или 38 – хрен его знает, я не спец). А у нас: четверо убитых, трое легкораненых, и два тяжелых: один в грудь, другой в живот.
Фельдшер тяжелых в первую очередь осмотрел, подошел ко мне и шепчет на ухо:
– Обоих или срочно в госпиталь, или не жильцы.
– Товарищ Калиткин, увы, но тут у нас поблизости госпиталя точно нет.
– Тогда – не жильцы.
– Ну… облегчи им боль хоть как-то, а, военврач?
– Чем? Из лекарств у меня только руки да матюги.
– Ну да, ты прав. Прости, Калиткин. Что же нам с ними делать?
– Пусть лежат, добить у нас руки не поднимутся, сами умрут. Один – через минут пять, а другой – через полчаса, – при этом у Калиткина даже дыхание не изменилось, врачи такие сукинистые люди, ни хера им не жаль нас, людей.
– Немцы, – выдыхает мне кто-то в спину, – моторы шумят, наверное, машины, на танки непохоже.
К собственному удивлению, реагирую мгновенно, тыча пальцем в ближайших бойцов (выбирать-то некогда, да и не знаю я никого пока):
– Ты, ты… Вы, пятеро: быстро надеть форму противника, и ко мне!
Хватит! Нашу колонну немцы уже истребляли раза три, или два? Короче, ворочаю мозгами по максимуму, надо в этот раз сберечь товарищей.
Итак, я уже переоделся. Рядом становится пятерка шустряков, ну, закономерно, что среди них как Онищук, так и наш друг – сознательный киргиз.
Выходим впятером к дороге, ну, как говорится, была не была, ни пуха ни пера, ни рог ни копыт, туды ее в качель. Немцы привыкли побеждать, да и чего им бояться в своем тылу, вот водила-германец тачку-то и притормозил, может, офицер ему приказал. Офицер тот дверцу открыл и шагнул на подножку, тут я чувствую, что что-то идет не так. У гитлеровца лицо как-то в напряге, да и пистолет в руке кагбе намекает. Смотрит немец на нас, переводит взгляд с меня, на Онищука, а с Петрухи на Мамбеткулова, блин Мамбеткулова!
Немец раз за разом стреляет, первым падает киргиз, затем Онищук и остальные, меня он ранит в плечо, сука, как больно. Падаю на задницу, хорошо сзади ствол какого-то деревца, потому я просто уселся, а не упал на спину.
Силюсь раненой правой рукой достать пистолет, куда там, видимо, поврежден плечевой сустав, и почему я не левша? Наконец достал пистолет и из-под себя стреляю в ногу фашика, тот, падая, жмет на курок… Вот сука, нет что бы сразу убить, только третья пуля попадает мне в глаз. Темнота…
Перемотка.
Блин, проблема в бравом киргизе, он, конечно, мужик мировой, но внешность у него ни разу не арийская. Ни спереди, ни сзади. Из-за него гитлеровец и сполошился, из-за него и стала стрелять сука тефтонская. Представляю, что почувствовал немчик, их же Геббельс запугал азиатами. Можно понять/принять наличие азиата в Красной Армии, в китайской армии, в армии Японии, ну суверенного Таджикистана, наконец. У нас в Таджикистане и братья-киргизы есть, и узбеки катаган, или курама, тоже внешне монголоидны. Но вот в Вермахте… Нет! Ну, начнем по новой.
– Ты, ты… Вы, пятеро: быстро надеть форму противника, и ко мне!
А сержант-то, который гэбня, сам догадался, даже не рванулся переодеваться, как говорится, рожей в немца не вышел.
– Как тя звать? – спрашиваю у киргиза.
– Боец Болотбек Мамбеткулов.
– Спасибо, брат Болотбек, но поменяйся с кем-нибудь одеждой, а то ты какой-то ваще оригинальный немец получаешься[55], вот если б это был Халхин-Гол…
Болотбек понял и проникся, споренько разделся и отдал фрицевскую серую шкурку какому-то более немцеподобному товарищу, напялив обратно нашу родную РККА-шную хабэшку. А мы впятером потопали к дороге.
Придумывать что-то интересное было некогда, да и не спец я в таких делах. Тут даже то, что в книжках читал, из головы напрочь вылетело. Так что импровизация наша была довольно-таки дурацкой. Забегая вперед, могу сказать, что нам просто дико повезло: на еще больших лохов нарвались. Почти в традициях «Кавказской пленницы»[56]перегораживаем дорогу: тока нас не трое, а пятеро, и посредине не Вицин, а целый Онищук. На дороге в метрах ста от нас гремит «Опель-блиц». Вот машина подъезжает, а мы стоим, да так эффектно, что эсэсовцы в «Семнадцати мгновениях» обосцались бы от зависти. Кросавчеги! Водила, видимо, охреневая с нас, таких красивых, тормозит, дверца со стороны пассажира открывается, и на дорогу вываливается немецкий офицер, который лопочет что-то нам (мат, конечно, на фатерландском, чего ж еще-то?). Я шагаю к нему, мигаю глазом Онищуку, скороговоркой приговариваю:
– Петро, гранату в кузов! – и, выдохнув, бью офицера прикладом под дых, тот уходит в астрал, или в интервал, а может, и в полный интеграл.
Шоферу плохо видно, что происходит, мы же справа снизу, и он, открывая дверь, выходит из машины. За ним откуда-то появляется один из наших, здоровенный блондин, «белокурая бестия»[57](правда – нос чуток горбатый), поднимает руки к голове немца, резкое движение, и все – на одного водилу в Вермахте меньше.
– Ложись! – кричу я всем. – Граната!
Вчетвером дружно валимся в гостеприимную пыль белорусской дороги.
И тут бабах!
Оперный театр!!! Не знаю, что такое взрывное везли фашисты в своей тачке, но нам мало не показалось, рядом кто-то с вологодским акцентом шепчет:
– Блеать, мины…
И вологодец прав, грузовик превратился в местный филиал Хиросимы, бабах – осколок попадает мне в висок, все, убит, снова.
Темнота…
Перемотка.
Твою мать, Петруха, значит, нам тут групповое самоубийство устроил, и виноват я… или он? Не важно, надо предупредить парня, на этот раз.