Этот день стал поворотным моментом в моей военной немецкой жизни. Таким образом, к одной странности добавляется другая: как и мои товарищи, я считался, но не был унтер-офицером, а теперь я буду считаться Sani (Sanitäter, что значило медбрат-санитар), но не буду им, и так будет продолжаться до самого конца.

Здание, в котором расположился Revier (лазарет), было достаточно просторным. Там был большой медицинский кабинет, где военный врач Oberarzt (лейтенант медицинской службы) консультировал пациентов; фельдшерский пункт, где Sanitäter — или попросту Sani — лечили больных под руководством унтер-офицера; нечто вроде небольшого госпиталя: две или три палаты для лежачих больных; и, наконец, одна комната, служившая аптекой, где в запертых на ключ шкафах хранились часто употребляемые лекарства.

Руководителем Revier был Oberarzt, который имел чин лейтенанта, и Sanitätsfeldwebel, младший фельдшер. Лечение, которое назначал врач, проводили три (а со мной — четыре) медбрата под руководством Sanitätsunteroffizier, сержанта.

Sanitätsfeldwebel Зепп (Йозеф) Лаутенбахер был очень симпатичным человеком, который никогда не демонстрировал своего превосходства над нами, а, напротив, обращался с нами как равный с равными. Мы немедленно подружились, я даже не знаю почему. Может быть, потому, что он родился под знаком Водолея в феврале 1917 года, на три дня позже меня? Он был родом из Мюнхена, где у его родителей был большой мясной магазин. Его призвали на службу в 1937 году, и с тех пор он больше не снимал военной формы. За четыре года войны, до того как попасть в наш учебный батальон, он участвовал в разных кампаниях, был на фронте, подолгу и по большей части на передовой. Он совсем не был нацистом, но, как и большинство немцев, был вполне явным патриотом и до смерти боялся русских и поэтому был полон решимости сражаться до конца, чтобы помешать этим последним оккупировать Германию. Однако после ужасного разгрома под Сталинградом, когда зимой 1942/43 года 6-я армия под началом маршала Паулюса была полностью уничтожена, он уже не был столь оптимистичен и открыто обвинял нацистов, руководивших Германией, в сложившейся катастрофической ситуации. Его заветной мечтой было вернуться к учёбе после войны, чтобы стать врачом. Удалось ли ему это осуществить?

Sanitätsunteroffizier, сержант медицинской службы, был простым крестьянином из Верхней Баварии, удивительный парень, очень вежливый, всегда одетый с иголочки. У него был врождённый талант диагноста, совершенно исключительный природный дар. Я видел, как он стоял, прислонившись к стене, около окна в глубине кабинета и внимательно наблюдал за пациентом, которого Oberarzt расспрашивал и выслушивал. Его диагнозы, по большей части отличавшиеся от тех, которые ставил врач, оказывались правильными как минимум в девяти случаях из десяти. Очень сдержанный по природе, он трудно сходился с людьми, но всегда был вежлив и готов помочь.

Медбратьями были трое Gefreite (капралов). Л. М., эльзасец из Друсенхайма, был призван насильно в немецкую армию в конце 1942 года вместе с первым эльзасским призывом. Это он напишет в марте 1944 года одно из тех двух писем моей свояченице, в которых были попытки объяснить, при каких обстоятельствах я исчез в январе 1944 года. Он был очень симпатичным, но я никогда не мог понять, как он с такой лёгкостью уподоблялся своим немецким товарищам. Я убеждён, что он считал себя обязанным выполнять свой солдатский долг только из чувства солидарности со своими однополчанами. Мысль о дезертирстве никогда, даже мимолётно, не посещала его. Это хорошо видно из его письма. Для него это был вопрос совести, хотя с точки зрения его политических взглядов — я уверен в этом — ему не в чем было себя упрекнуть.

Карл Гребер, двадцатилетний австриец родом из Фельдкирха в земле Форарльберг, был жизнерадостным, очень открытым и полным энтузиазма. Война грубо прервала его занятия медициной, о чём он горько сожалел. Второе письмо моей свояченице в марте 1944 года напишет он.

Влюблённый в хорошенькую блондинку (о чём можно было судить по фотографиям) из Бреслау, он писал ей ежедневно. Благодаря этой привычке мы каждый вечер собирались за одним столом. Он любил делиться со мной своими взглядами на жизнь, поверять мне свои чувства и будущие планы.

После того как письма были написаны, я регулярно давал ему уроки французского языка, к которым часто присоединялся немецкий аббат.

Карл прекрасно понял ситуацию, в которой оказался я и остальные эльзасцы, хотя и не одобрил моё намерение дезертировать при первой же возможности. Я бережно храню его хитроумное письмо, полное недомолвок, призванных обмануть цензуру.

Третий медбрат, Йозеф Альберт, был двадцатипятилетний шваб, исключительно робкий, забитый, грустный и пессимистичный. Я уверен, что ему в его возрасте ни разу не хватило смелости поцеловать девушку. Очень верующий, он все вечера проводил, углубившись в молитвенник. Он был прекрасным медбратом, добрым и деликатным, хотя и очень замкнутым. В свободное время мы подолгу откровенно и со страстью обсуждали вопросы, которые нас занимали. У моих немецких товарищей, включая фельдфебелей и Unteroffizier, не было иллюзий по поводу военной ситуации. Но страх перед русскими укреплял их храбрость и решимость сражаться до конца. Я пытался им доказать, что логически война уже проиграна, что ничто уже не может задержать наступление советских войск, которые только что, 25 октября[30], взяли Киев (250 километров от Звягеля), и что скоро Германия окажется между двух фронтов, потому что высадка союзников во Франции не заставит себя долго ждать (к сожалению, это произойдет только семь месяцев спустя). Я говорил им открыто, что собираюсь при первой же возможности перейти на сторону русских, которые, конечно же, пошлют меня в Северную Африку. Эта идея казалась им настолько безумной, настолько сумасшедшей, что они считали мои намерения лихачеством и фанфаронством, которые невозможно даже воспринимать всерьёз!

Итак, я приходил каждое утро в восемь часов в Revier и возвращался вечером ночевать в роту. Но через три недели Sanitätsfeldwebel наконец окончательно перевёл меня в Revier. Мои товарищи постепенно учили меня моей новой профессии: накладывать повязки на любые части тела, лечить язвы, раны, переломы, натёртые в долгих маршах ноги, измерять температуру и пульс, раздавать лекарства, прописанные врачом, и следить за их приёмом. Также мне позволили делать кое-что в лаборатории, например определять скорость оседания эритроцитов[31]. Позже мне доверили делать подкожные и внутримышечные уколы.

Среди больных на постельном режиме было много эльзасцев, в большинстве своём симулянтов и лодырей, предпочитавших тёплую постель упражнениям на свежем воздухе при температуре, которая в конце ноября доходила до минус десяти — пятнадцати градусов. Они были мастерами в искусстве Thermometer-Wichsen[32], хитрость которого состояла в ловком натирании градусника, чтобы поднять столбик ртути и доказать необходимость остаться в лазарете. Они, естественно, нашли в моем лице сообщника и снисходительного Sani, но я не мог им помочь избежать сильнодействующих методов, которыми лечили упорную лихорадку. Эти методы состояли в том, что больного раздевали, обматывали ему грудь простыней, смоченной в ледяной воде, заставляли его проглотить лошадиную дозу аспирина и накрывали горой одеял, чтобы заставить его хорошенько пропотеть.