Ливень все не унимался, но сквозь тучи сверкнуло солнце, и Перец выпростался из своих мыслей. Полный омерзения оттого, что должен что-то делать против своей воли, он напялил шляпу, взял стек, хотя не собирался ехать верхом, и, спустившись по самой широкой лестнице, вышел прямо в центральную аллею.

С того самого момента, как он очнулся и ощутил себя лежащим в своей комнате, в своей постели, Альбаса не оставляли в покое два тесно переплетенных между собой чувства: вина и ненависть. Два этих, казалось бы, эгоистичнейших состояния (если пока оставить в сторонке любовь) утратили в душе Альбаса обычную определенность. Переживая ненависть и вину, Альбас ни на секунду не задумался о себе, о том, чем они ему выгодны. Его терзали угрызения совести, он раздувал в себе мстительные мысли, которые – он сам это понимал – даже став делами, вряд ли смогут навредить юному графу больше, чем ему самому. Чересчур большая пропасть разделяла их, чересчур высоко было социальное положение графа по сравнению с его. Впрочем, чувства эти посетили Альбаса не сразу после того, как он пришел в себя, но чуть позже, когда он увидел, как тихо приоткрылась дверь и вошел отец. Лоб его был бледен. Отец нес в руках кувшин, полный желтых, красных, рыжих гвоздик.

– Хвала Всевышнему, – прошептал отец, перекрестившись. – Так ты очнулся, сынка.

Взбудораженные мозги Альбаса сразу отмечали все, что изменилось в мире с того момента, как они испытали сильное потрясение. Первой непривычной вещью были цветы. Альбас не помнил, были ли в их доме когда-нибудь цветы, ставили ли их в вазы. Вторая причина для удивления было обращение «сынка». Так нежно отец никогда Альбаса не называл. Они вечно в чем-то были несогласны, день и ночь втихомолку грызлись и спорили, и слово поласковее означало бы только капитуляцию, и ничего больше, открытое признание чужого мнения, смирение перед авторитетом Другого. Именно этого и нельзя было допустить, ибо Альбас, что касается упрямства, был подлинный сын своего отца. Потому они никогда, сколько помнит Альбас, иначе друг друга не называли, как только «Альбе» да «отче». Хотя любили друг друга, всегда любили, но любви их не нужны были красивые слова. Они и так это знали.

– Как Буткус? – были первые слова сына.

– Буткус? Какой Буткус? – отец смутился, потом вспомнил. – А-а. Тот Буткус. Выздоровел. Свеж как огурчик. Я прописал ему твое лекарство.

Альбас удивился:

– Как, выздоровел? За день? Что это вы мелете, отец?

– Тому уже целая неделя, сынка, – робко молвил отец, глядя в сторону. – Мы думали, ты не оправишься.

Неделя! Целую неделю Альбас пролежал без сознания. Целую сотню лет Лазарь пролежал мертвый, похороненный невесть где, а пробудившись, думал, что прошел всего час. Взгляд Альбаса коснулся цветов, и отец это заметил.

– Их запах благотворно действует на больного, – пояснил он.

Альбас, недолго думая, хотел возразить ему, но, взглянув в усталое, бледное лицо отца, смолчал.

– Да и вообще красивее, – добавил отец.

– Конечно, отче. Благодарю вас.

– Может, поешь, Альбе? Шутка ли – неделю проспать, ты так ослаб. Хлебни отварчика из баранины.

Вот и третье непривычное… Они никогда не держали ни овец, ни баранов. Раз отец говорит о баранине, значит, он ее покупал. Однако Альбас отлично знал скупость своего родителя, или, по словам последнего – его «бережливость», и с трудом верил в такие перемены. Ему ничего не оставалось, как только ответить:

– Конечно, батюшка. Благодарю вас.

Отец улыбнулся и вышел, оставив Альбаса одного дивиться происходящему.

Да, это граф, этот малахольный Перчик, был виновен в переменах. Это он состарил отца, вдохнул в него смирение, какую-то духовную немощь, вынудившую того смотреть на несчастье как на случайную силу, перед которой стоит склониться. Чем же, если не поклонением были яркие гвоздики, ласковое обращение и робость? Что же это могло быть, как не признание, что случай сильнее отца?

«Всё, – подумал Альбас, – нет больше отца – врача, спешащего на помощь другим. От него остался жалкий простой человечек, который в любой момент может сам попросить у других помощи». Каким пружинам суждено было лопнуть у отца внутри за ту неделю, пока отсутствовал Альбас? Что должно было произойти в сердце старика, когда тот понял, что лишился положения, перестал уважать самого себя?

Альбас почувствовал на глазах слезы и невольно сжал кулаки. «Убью гада», – чуть не вымолвил он, но, будучи человеком совестливым, понял, что, сказав это, покривит душой: он чересчур слаб для мести. Ненависть к графу, этому Пирдоперчишке, только возросла. Вдруг он услышал шаги в сенях, звук передвигаемого по полу стула и приглушенную беседу за дверью. Отец разговаривал с кем-то. Больше говорил кто-то, голос отца доносился лишь изредка. Кто это был, и был ли это один гость или несколько, Альбас не понял. Через какое-то время дверь в комнаты Альбаса отворилась, отец просунул голову и сказал:

– Не знаю, Альбе… тут пришел один го…

Кто-то не дал отцу закончить. Дверь распахнулась, и Альбас невольно зажмурился. В дверях стоял Перец.

– Извините, – услышал Альбас мягкий, нежный голос. – Я пришел к вам просить прощения.

Альбас, все еще не открывая глаз, стиснул зубы, но в тот же миг ужаснулся, ощутив, что прикус сей – всего лишь пустой наигрыш, зряшное старание, имитация ненависти. Что-то колдовское было в голосе графа. Ничего не соображая, Альбас чувствовал, как дробится, тает его ненависть. Ее место занимает какая-то отвратительная неконкретная благодарность, неизвестно кому и по сути, ни за что. Альбас открыл глаза и махнул Перцу, приглашая садиться, но тот уже сел и сам. Отец поспешил удалиться.

Альбас избегал смотреть на графа, но краешком глаза видел, как тот улыбается – несмело, печально. На одно мгновение, пока граф обводил взглядом комнату, взгляд этот стал холодным, колким и презрительным, а усмешка на губах графа погасла. Только на мгновение. Альбас решил, что ему показалось. Наконец, осмелев, он повернулся к графу лицом. Взор его встретился со светлым влажным взглядом чересчур лучистых глаз. Наметанный глаз Альбаса сразу зафиксировал этот блеск. Что-то болезненное таилось в нем, хотя глаза графа не искрились, как у больных чахоткой. Все же что-то в них было не так, как должно было быть. Это не был блеск духовных переживаний или чувств. Нет. Немощь, видимо, таилась в теле графа, хотя она никак иначе себя не выказывала. Понять природу этой таинственной немощи Альбасу было не под силу. Ему никогда раньше не приходилось встречать таких глаз. И все же какие-то иные, похожие он видел, только не мог вспомнить где. Надо спросить у отца, тот поди знает.

Наверное, он слишком долго исследовал глаза юного графа, ибо тот отвернулся к окну, а его бледная кожа чуть порозовела. Альбас почувствовал, что надо что-то сказать.

– Вам не стоило утруждать себя и идти сюда. Я понимаю вас и давно уже в сердце простил. Каждый из нас в тех или иных обстоятельствах может не сдержаться. Что тут и говорить.