– Вот это. Три сосны, – сказал Жан Ги, обводя пальцем нарисованные деревья. – Три Сосны. Ни на одной официальной карте деревни нет, а здесь она есть.

Он поставил палец на изображение деревни. И тогда стало очевидным кое-что еще. Все дороги, дорожки и тропинки вели туда. Возможно, они проходили и через другие поселения, но заканчивались здесь, у трех сосен.

Арман кивнул. Жан Ги своим острым глазом увидел на карте самое необычное среди всего второстепенного.

Это была не карта Трех Сосен, а карта, показывающая путь в Три Сосны.

– Как странно, – прошептала Рейн-Мари.

– На самом деле странно не то, что деревня есть на этой карте, – сказал Жан Ги, – а то, что ее нет ни на одной другой карте. Даже на официальных картах Квебека. Почему? Почему она исчезла оттуда?

– Damnatio memoriae, – произнесла Рейн-Мари.

– Что-что? – спросил ее зять.

– Эту фразу я встречала только один раз, – сказала она. – Когда просматривала старые документы. Фраза настолько необычная, что я ее запомнила, но она, конечно, иронична.

Все уставились на нее, не понимая, в чем тут ирония.

– Damnatio memoriae означает «изгнанное из памяти»[23], – сказала она. – Не просто забытое, а изгнанное.

Четыре пары глаз уставились на первую, и последнюю карту с изображением их деревеньки перед ее исчезновением, изгнанием.

Амелия Шоке сложила руки на груди и откинулась назад, сидя за своим столом. Она удостоверилась, что рукава ее формы закатаны и татуировки выставлены на обозрение, при этом она то высовывала язык с продетым в него металлическим штифтиком, то убирала его. То высовывала, то убирала. Демонстрировала, что ей скучно.

Потом она сползла пониже на стуле и огляделась. Это у нее получалось лучше всего. Никогда не участвовать, но всегда наблюдать. Внимательно.

В данный момент она наблюдала за человеком в передней части аудитории. Крупным, но не толстым. Скорее дородным, подумала она. Плотным. По возрасту он годился ей в отцы, хотя ее отец был старше.

Она оценила аккуратную, без вычурности одежду преподавателя: пиджак, галстук, шерстяные брюки.

Вид ухоженный.

Его голос, когда он обращался к кадетам-первогодкам, отличался от лекторского тона многих других преподавателей. Он говорил так, будто предлагал им выбор – соглашаться или нет с тем, что он говорит. Выбор за ними.

Она постучала штифтиком по зубам, и девица, сидевшая перед ней, повернула голову и стрельнула в нее недовольным взглядом.

Амелия презрительно ухмыльнулась, и девица вернулась к своему конспекту, видимо пытаясь дословно записать то, что говорил преподаватель.

С начала занятий прошла уже неделя, а Амелия сделала всего несколько записей в своем новеньком блокноте. Хотя, если честно, она все еще удивлялась тому, что вообще оказалась здесь.

Она явилась в Полицейскую академию в первый день, ожидая, что ее развернут обратно. Сообщат, что произошла ошибка и ей не место в академии. Однако ее впустили внутрь, и она стала ждать, что теперь ей прикажут убрать весь пирсинг. Не только тот, что в языке, но и в ноздрях, на губе, в брови, в ушах наподобие гусеницы. Если бы они знали обо всех остальных, которые не видны, то определенно сказали бы, что и от них нужно избавиться.

Она предполагала, что в течение нескольких недель перед началом занятий ей пришлют предупреждение: крашеные волосы и татуировки в академии не допускаются.

Но прислали лишь список книг, которые нужно прочесть, и коробку.

Получив письмо и коробку, Амелия заперла дверь своей спальни в меблированных комнатах, где она жила, и, пробежав список книг, открыла коробку.

Внутри оказалась аккуратно сложенная форма. Новенькая. Никто прежде не носил ее. Амелия поднесла ее к лицу и вдохнула.

Форма пахла хлопком и картоном. Свежая и чистая. И неожиданно мягкая.

Там лежала и фуражка с эмблемой академии и какими-то словами на латыни.

«Velut arbor aevo».

Амелия осторожно водрузила фуражку на свои колючие черные волосы. Подумала, что же означают эти слова. Да, она знала, как их перевести, но что они означали – загадка.

Она разделась и надела на себя форму. Одежда сидела как влитая. Тогда Амелия украдкой посмотрела в зеркало. И увидела молодую женщину, которая жила в мире, ничуть не похожем на мир Амелии. В мире, который мог бы стать ее миром, если бы она повернула налево, а не направо. Или направо, а не налево.

Если бы она говорила или молчала. Открывала дверь или закрывала ее.

Амелия могла бы быть девицей в зеркале. Сияющей, аккуратной, улыбающейся. Но она не была ею.

Она швырнула фуражку на кровать и тут услышала шаги в коридоре. Стрельнула глазами в замок – заперт ли.

В дверь резко постучали, и любезный голос пропел:

– Просто хотела узнать, получила ли ты посылку, ma belle[24].

– Пошла в жопу.

Молчание, затем удаляющиеся шаги и тихий смешок.

В первую ночь, проведенную здесь Амелией, хозяйка неожиданно распахнула дверь и заглянула в ее комнату. Амелия поспешно затолкала под кровать то, что держала в руках. Но она вызвала любопытство у этой дряблой женщины, от которой воняло куревом, пивом и потом.

– Услышала шум и подумала, не заболела ли ты, ma petite[25], – объяснила она.

Вместе с ней в комнату проник запах мочи, впитавшийся в ковер в коридоре.

Женщина обшарила помещение своими маленькими глазками.

Амелия захлопнула перед ней дверь, успев заметить потрескавшиеся губы толстухи, нос картофелиной в красных прожилках, угреватое лицо. И слезящиеся глаза. Наполненные хитростью и планами.

С тех пор Амелия всегда запирала дверь, даже если отлучалась всего на минутку – в туалет или в душ.

Амелия ненавидела хозяйку. И знала почему. Как только она вошла в дверь этих меблированных комнат, ее охватила внезапная и ошеломляющая уверенность, что она никогда отсюда не выйдет.

Эта хозяйка была ею.

А она была этой хозяйкой.