По родителям Анька скучала страшно, плакала каждую ночь и при первой возможности звонила. Она старательно шифровалась, отключила мобильник, тем более, что и денег на него не было, — им с Василием Ивановичем едва хватало того, что давали добрые люди. Добрых людей оказалось на удивление много, у Василия Ивановича были помощники и кормильцы в каждом городе, но много они дать не могли, им теперь приходилось опасаться слежки, поскольку васек взялись отлавливать всерьез, не за страх, а за совесть. Это как-то было связано с эффективностью — новым главным лозунгом. Сначала неэффективными были объявлены васятники, потом благотворительность, потом больницы — в общем, тут здоровым и оседлым гражданам не хватало, где уж было возиться с васьками! Передвигались они с Анькой большей частью по ночам, днем отсиживались по чердакам или парадным, а иногда у тех самых добрых людей. Люди уходили на работу, а Аньку с васькой оставляли. Василий Иванович спал, беспомощно открыв рот, а Анька смотрела телевизор, но по нему давно не говорили ничего нового. Выходило, что во всех бедах виноваты хазары и васьки: хазары — потому что воюют, а васьки — потому что обжирают. И с теми, и с другими обещали в ближайшее время разобраться. Что делают с арестованными васьками — не уточнялось, но по телевизионным интонациям Анька научилась догадываться кое о чем. Загнанные люди, привыкшие отовсюду ждать опасности, вообще очень понятливы.

Родителям она звонила два-три раза в неделю. Отец кричал, что объявил ее в розыск, но Анька знала, как разыскивают: она смотрела однажды передачу про трех сбежавших подростков, ее ровесников, и отлично знала, что милиция давно разучилась искать пропавших. Воевать с васьками было проще: ваську ни с кем не спутаешь, да он и не убежит. Так что она не возражала против объявления в розыск. Мать плакала и упрашивала вернуться, и Анька сказала, что обязательно вернется, как только препроводит Василия Ивановича в безопасное место. В самом деле, она думала вернуться домой сразу после Алабина, потому что там-то уж о Василии Ивановиче будет кому позаботиться. Не все же ей. Она очень устала за него отвечать. Василий Иванович ничего не умел сам, да вдобавок обленился, живя у них. Он уже плоховато видел, даже в очках, и Аньке самой приходилось оглядываться — нет ли патруля. Он быстро стал опускаться, как только они начали странствовать. Почти перестал мыться. Не менял одежду. Говорил, что страннику все это без надобности. Аньке было и противно, и стыдно ходить с ним, с таким. Его товарищи, которых он отыскивал в городах, в самых странных и неподходящих местах, были еще грязнее и зловоннее, и лица у них были желтые, и язвы по всему телу. Но ничего не поделаешь — васька другим быть не может. Васьки — хранители знаний, а за такой статус надо платить. Анька скоро перестала ими брезговать и научилась жалеть, и даже делала некоторым перевязки, как учили в школе на уроках противного, пригодившегося наконец ОБЖ.

Василий Иванович рассказывал ей уже не сказки, которых знал великое множество, но для которых было теперь не время. Он рассказывал историю — ту ее версию, которой придерживалось коренное население. Этому не учили в школе, этого не излагали даже по телевизору в программах типа «Цивилизации». Коренные населения знали эту тайну, но унесли ее с собой — в воду, в огонь, в землю. Чудом уцелело только наше коренное население, жившее в тихой долине между Волгой и Доном, а оттуда распространившееся по югу и востоку Европы. С севера на них пришли русы — варяжские захватчики, не имевшие своей земли, скитавшиеся в поисках битв и добыч. С юга — хазары, торговцы, ничего, кроме торговли, сроду не умевшие. В мирной долине между Волгой и Доном варяги схлестнулись с хазарами, а коренное население, пригнувшись, наблюдало. Ему перепадало, конечно, от тех и других, но главный интерес захватчиков был не в угнетении, а во взаимном истреблении. От угнетения они все время отвлекались друг на друга, и коренное население, как причудливая кистеперая рыба, умудрилось досуществовать до наших времен, донеся из древности чудные предания о золотом веке.

— Повезло, — говорил Василий Иванович, — ах, как повезло!

У Василия Ивановича выходило, что и Сократ пострадал за принадлежность к коренному населению, называвшемуся эллины, а греки — это захватчики. Греки всех пытались захватить, и тихих коренных троянцев тоже. Это они все наврали про Елену, не было никакой Елены, потому и описаний ее у Гомера нет — так, мол, прекрасна, что не опишешь. Какая же война из-за женщины, тем более на десять лет?!

— Василий Иванович, — спрашивала Анька, — а за что же они вас так не любят? Захватчики-то?

— Да как сказать, Анечка, — вздыхал Василий Иванович. — Наверное, сначала они даже и любили. Потому и захватили. А как увидели, что ничего с нами не сделаешь, — так и возненавидели. Северные — за то, что жить хотим. Они этого не любят, чтобы кто-то жить хотел. А южные — за то, что работать можем. Они не любят, когда кто работать может. Так и живем — то жизни нету, то работы.

Про яблоньку и печку он тоже рассказывал, потому что печка и яблонька были наши, настоящие, главное чудо нашей неутомимо рожающей земли. Стояли они в Дегунине, но не в самой деревне, а подальше, в лесу, — две главные святыни коренного населения; яблонька сама плодоносила, печка сама пекла… «Вот увидишь», — говорил Василий Иванович. Он обещал показать Аньке Дегунино, и они шли туда весь месяц, но приходилось все время прятаться — облавы следовали одна за другой. Василий Иванович вел Аньку долгим кружным путем. В Дегунине что-то должно было решиться. Почему — Василий Иванович сам не понимал. Он знал только, что там не пропадет.

А сказок у него хватило бы на самую долгую дорогу. И у всех васек было их много.

В некоторые Анька верила с трудом. Ей особенно трудно было поверить, что страной по очереди управляют двое захватчиков, но, поразмыслив, она поняла, что давно о чем-то подобном догадывалась, только формулировала это иначе. Какая-то родовая травма тут непременно была, иначе почему этот народ так стремился все время разделиться на два? Про западников и славянофилов им рассказывали в школе, причем выходило, что западники очень ужасны, а славянофилы во всем правы, но Анька понимала, что самое ужасное началось как раз после их окончательного разделения. Пока они