здоровались при встрече и пили чай, все еще было нормально, а как они начали по очереди демонстрировать друг другу правильное государственное устройство — тут-то кровь и полилась. Но ведь еще до западников и славянофилов был раскол. Как-никак Аньке было четырнадцать лет, и она хорошо все помнила про раскольников. У нее не укладывалось в голове, как можно сжечь себя за веру. Эти люди убивали себя таким изуверским способом за что-то другое, столь же древнее и изуверское, а Бога и троеперстие подверстали к этому только за компанию. А еще до этого они столь же зверски раскололись на земщину и опричнину, и тоже никого не жалели, и все было, как во время гражданской войны, — причем всякая гражданская война тут очень быстро забывала о своем поводе и превращалась в чистое самоистребление, словно от отчаяния, что никакого выхода не предвидится и ничья победа не будет окончательной. Всякий раскол здесь прекращался только для того, чтобы тут же породить новый. А еще до опричнины было хазарское иго, про которое теперь в школе открыто говорили, что называть его татарским — грубая историческая ошибка, потому что татары были мусульманами, исторически нам дружественными, и даже пытались защитить нас от хазар, сражаясь на нашей стороне. Россия всегда раскалывалась, только этим и занималась, и раскол этот всегда шел по одной и той же линии: одни защищали прошлое, которого не было, а другие — будущее, которого не будет. Так что сказки Василия Ивановича были похожи на правду, даже если бродячие васьки все это выдумали для оправдания нынешнего своего положения.

Анька еще раз убедилась, что в газетах никогда не писали правды. Васьки не были выходцами из тюрем или ворами, и даже алкоголики среди них попадались не так уж часто. Спиртное было опасно главным образом для варягов или хазар, впадавших от него в буйство, а коренному населению водка помогала войти в транс, нагоняла тихую мечтательность и позволяла увидеть удивительные штуки. Васьки пили много, но без всякого вреда для организма. Вред им приносила бродячая жизнь, погода, побои милиции, — а в остальном им не было переводу, и ходить по своим кругам они могли бы вечно.

Больше всего Аньку удивляло то, что далеко не все васьки стремились в Алабино. Многие надеялись пересидеть зачистку по окраинам, или у добрых людей, или в лесах. Зачищали выборочно, авось всю землю не пройдут. Василий Иванович был у васек на особом счету. Его уважали, с ним советовались, да и на саму Аньку смотрели почтительно: все-таки она была не просто так, а с ним. Анька не понимала, как могут люди настолько не заботиться о себе. Синдром Василенко в том и выражался, что человек не мог элементарно себя обслужить, не думал о будущем, не заботился о ночлеге и гигиене, и у него были серьезные проблемы с принятием решения. Василий Иванович мог решить хоть что-то, а, например, васька Коля, с которым свела их судьба на одной брошенной даче, два часа стоял на распутье меж двух дорог, пытаясь решить, по которой идти. Он делал несколько шагов по одной, возвращался, переходил на другую — ничего в конце концов не решил, плюнул и пошел обратно.

Василий Иванович, конечно, уговаривал всех бежать либо в Алабино, либо уж через горы, в Азию. Но васьки были удивительно покорным народом: их ловили, а они не убегали. Кроме того, почти все они были изранены или больны: после того, как закрылись васятники, те, кого никуда не взяли, с трудом привыкали к прежней жизни. Они уже привыкли, что по утрам дадут каши, а в обед — жидкого супу, и добывать себе пропитание им было теперь трудно. А когда их начали ловить, сил у них совсем не осталось — от страха и обреченности. Она понимала теперь, что и Василий Иванович без нее точно бы пропал, не добравшись до Алабина: он уже много раз хотел свернуть с пути, вернуться в город, где они уже были, и обходить его кругом.

— Понимаешь, Анечка, — говорил он виновато, — не очень нам просто вот так, сразу…

— Какое же сразу, Василий Иванович?! — устало говорила Анька. — Какое сразу, когда мы и так идем кружным путем?

— А и правильно, и правильно, что кружным, — лопотал Василий Иванович. Он говорил теперь тихо и временами неразборчиво. — Мы люди кружные, Анечка, мы напрямую не ходим…

Сам Василий Иванович по старости и слабости пошел в васятник, а до этого так беспрерывно и нарезал круги по Москве и Московской области. Если верить ему, он так и стал васькой: ехал однажды с работы и вдруг почувствовал, что не может попасть домой. Но об этом он обещал рассказать в другой раз.

Кстати, Анька очень удивилась, узнав, что беспризорные дети — далеко не сплошь васята, и более того — едва ли не главные враги васек. Васятами были только те, кого беспризорники с их звериным чутьем выгнали из сообщества. Беспризорники распознавали чужаков безошибочно. Это они по ночам нападали на васек, били их и мучили, а васьки никуда не могли пожаловаться. Беспризорники были дети пришлого населения, которому до того надоело все на этой чужой земле, что и собственные дети казались чужими, ненужными. Тут никто ни о ком не заботился, и родители спивались, не думая о детях, и дети шатались по улицам, сбиваясь в страшные стаи. Этих Анька боялась больше всего: у взрослых были хоть остатки совести, а у этих совсем ничего.

— Василий Иванович, — спросила Анька однажды, — а я — коренное население?

— Не знаю, Анечка, — робко сказал Василий Иванович. — А сама ты как хочешь?

— Вот и я не знаю, — сказала Анька. Она действительно не знала. Ей до сих пор было странно, что она ходит с васькой, доставляя его в неведомую деревню Алабино, скитаясь по электричкам, заброшенным деревням и дачным поселкам. Ей очень не нравилась такая жизнь, часто негде было помыться, она успела один раз простыть, — ничего хорошего нет в том, чтобы принадлежать к такому населению, которое само не знает, чего хочет, и может два часа стоять на распутье, виновато почесывая в затылке. Но от Василия Ивановича исходила не совсем понятная сила, которая и делала это путешествие переносимым для хрупкой Аньки: что-то в нем было родное, роднее родителей, и в сказках его — что-то исконное, тайное, чего никто, кроме нее, не мог знать; Василий Иванович был безусловно свой, и Анька продолжала до слез жалеть его. Он был похож на