Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Действительно, не до них теперь было Ягужинскому. Да к тому же со смертью Петра прекратилось всякое движение дел и в Сенате, и во всех коллегиях. Государственная машина остановилась.
Семён Петрович искоса поглядывал на графа, на его озабоченное, похудевшее лицо и, хотя был уже не нужен Павлу Ивановичу, медлил уходить, словно чего‑то дожидаясь. И он дождался.
Павел Иванович остановился и, очевидно желая отвлечься от своих тяжёлых дум, обратился к своему секретарю:
— Ну, что слышно в городе?
Семён Петрович словно ждал этого вопроса. Он оживился.
— В городе, ваше сиятельство, всё по-прежнему, только господа фельдмаршалы распорядились, чтобы после девяти часов вечера в обывательских домах огня не было, да усилили дозоры… Боятся чего‑то.
— Вот как, — задумчиво произнёс Ягужинский.
— Дошло до Верховного Совета, — продолжал Кротков, — что шляхетство противу них волнуется. Ещё бы, — продолжал он. — Кто не с ними — тот враг им! А всякая душа калачика хочет. Шляхетство тоже не обсевок в поле. Его не выкинешь. Намедни у командира Вятского полка Зарубова офицеры собрались. Тоже надо знать про себя‑то, что ожидает? Так сами знаете, что сказал Василий Владимирович: «Негоже‑де офицерам собираться для рассмотрения политических вопросов. Про то‑де ведает Верховный Совет». Ну, и разогнали всех, кого куда!
Ягужинский, мрачно нахмурившись, слушал слова своего секретаря. Действительно, Москва переживала необыкновенное время. Словно раскрылись какие‑то ворота, около которых толпился безмолвный народ, и все сразу заговорили. Все слои общества, начиная со стоящих во главе его знатных лиц, через шляхетство, мелкое дворянство, «la petite noblesse»[36], как называли этот круг иностранные резиденты, до последних дворовых, — все понимали, что они стоят на рубеже, за которым их ожидает новая жизнь. Какая? Никто не мог бы сказать. Слух о том, что Верховный Совет решил ограничить самодержавную власть, быстро распространился сверху донизу. И все с жадностью ожидали своей доли.
Знатные лица хотели присвоить себе власть, шляхетство мечтало принять участие в правлении, холопы и крепостные бредили свободой. Всё казалось доступно и близко. Получился кипящий котёл, в котором кипела Москва.
Верховники вызвали это движение и, как древний чародей, который призвал демонов и не мог совладать с ними, беспомощно стояли среди разыгравшихся страстей.
Дворовые подняли головы, шляхетство громко выражало своё негодование на поведение верховников, задумавших дело самовластно, ни с кем не делясь своими планами. Настала полная анархия, и на эту анархию верховники ответили крутыми мерами. Всякие собрания были строго запрещены. Заставы закрыты. В Москве усилены караулы.
Ягужинский всё это знал. Но знал он и ещё больше. Ему было известно, что сношения с Митавой запрещены под страхом смертной казни, что он нарушил этот приказ и что верховники не постесняются с ним. По крайней мере, находясь в их положении, он не задумался бы предать смерти своих врагов.
Он снова тревожно заходил по комнате.
Семён Петрович замолчал и стоял, опустив глаза, ожидая или новых расспросов, или позволения уйти.
В эту минуту в соседней комнате раздались быстрые, лёгкие шаги, распахнулась дверь, и на пороге появилась очаровательная девушка лет шестнадцати, почти ребёнок, с тёмно-русыми мягкими кудрями и большими голубыми глазами.
Кротков почтительно склонил голову, и на озабоченном лице Ягужинского мелькнула счастливая улыбка.
Это была его любимица, дочь Маша. В его суровом сердце было только одно тёплое чувство — и это чувство принадлежало этой нежной, прекрасной девушке, его дочери. Во дни фавора Долгоруких он мечтал для своей дочери о возможности породниться с ними, и дело было уже почти слажено. Покойный отрок-император благоволил к нему, как к одному из сподвижников своего деда. Его фаворит, князь Иван Алексеевич Долгорукий, юный и легкомысленный, не мог оставаться равнодушным к красоте едва расцветающей Марии. Он влюбился в неё и хотел жениться. Павел Иванович торжествовал. Но, упоённый своим положением, отец фаворита и государыни-невесты, князь Алексей Григорьевич, восстал против этого брака. Ему казалось унизительным, ему, будущему тестю императора, породниться с Ягужинский, хотя и графом, но, по его мнению, худородным человеком.
Свадьба расстроилась. Он просватал сыну Наташу Шереметеву, чей род, в своей гордости, считал достойным породниться с Долгорукими, тем более что Шереметевы были богаты.
Этого не мог простить ему Ягужинский. Ещё раз он почувствовал, до какой степени чужд он тем, кто составлял собою высший придворный круг, в котором знатное имя заменяло все таланты.
С этой поры не было у Долгоруких врага злее Ягужинского! Иван скоро забыл своё мимолётное увлечение, а Маша никогда и не увлекалась этим бледным, преждевременно истощённым юношей.
Маша с ласковой улыбкой ответила на поклон Кроткова и, обращаясь к отцу, быстро проговорила:
— Я увидела из окна, — дедушка едет.
Дедушка — отец её матери, Гаврило Иванович Головкин.
— Я хотела сказать тебе это, батюшка, — продолжала девушка. — Может, встретишь его? Я бегу к нему.
И с этими словами Маша повернулась и убежала, оставив после себя благоуханье свежести и молодости.
— Граф Гаврило Иваныч, — с затаённой тревогой произнёс Ягужинский. — Что это значит?
Старый граф очень редко навещал семью Ягужинского, и каждый его приезд знаменовал какое‑либо событие.
Павел Иванович поспешил старику навстречу. Он встретил его в большой зале. Граф ласково здоровался с Машей и своею дочерью, женой Павла Ивановича Анной — красивой, средних лет женщиной.
Старик дружески пожал руку Павлу Ивановичу и с улыбкой произнёс:
— А, какова внучка! Да она, право, лучшая из внучек! Какой красавицей растёт! Что Иван Долгорукий! Мы тебе принца сосватаем…
Маша покраснела до слёз.
— Дедушка! — воскликнула она, прячась за мать.
Ягужинский внимательно глядел на тестя. Да, его тесть пользовался завидной репутацией среди иностранных резидентов как сдержанный, хорошо владеющий собой, всегда ровный и Тактичный дипломат. Но Ягужинский слишком хорошо знал его, чтобы не заметить тех усилий, какие делал старый дипломат, притворяясь весёлым.
Граф непринуждённо проговорил ещё несколько минут и наконец сказал:
— С вами и о делах забудешь. А мне надо с Павлом Иванычем поговорить. Времена теперь необычные.
— Прошли бы к себе, — сказал Павел Иванович. Женщины поднялись.
— Прощай, батюшка!
— Прощай, дедушка!
Старик ласково поцеловал дочь и внучку.