Первая встреча не привела ни к какому соглашению, переговоры затянулись. В конце концов при помощи генерала Сырового удалось найти компромисс.[1022] 19 января 1919 года верховный правитель издал приказ, согласно которому Жанен вступил в командование всеми войсками в Сибири, за исключением русских и японских, а Нокс взял в свои руки дело заграничного снабжения армий и помощи в тылу.[1023]

Под начало Жанена прежде всего перешли чехословацкие части. Но этого ему было мало. Вскоре стали создаваться польские части из военнопленных и проживавших в Сибири поляков, заявивших себя «иностранцами», чтобы избежать мобилизации на фронт. Потом появились, несмотря на недовольство русских властей, латышские и эстонские подразделения. А Жанен уже присматривался к украинцам, считая их тоже «иностранцами».[1024]

Нокс и Жанен – это были две противоположности, две границы очень широкого и почти мистического для жителей Сибири понятия «союзник» – столько было связано с ним надежд и разочарований. Недаром они, Нокс и Жанен, недолюбливали друг друга.

Нокс быстро приспособился к сибирским условиям и даже в Министерство иностранных дел, случалось, запросто заходил в валенках – прямо к министру, шокируя некоторых не в меру чопорных чиновников.[1025]

Жанен, наоборот, сам постоянно бывал чем-то шокирован: «трясущимся и заросшим бородой» лицом Вологодского, «красными руками» Ключникова, «вылезающими из слишком коротких рукавов», наконец, кучами мусора на улицах сибирских городов.[1026] Действительно, в России всё ещё многие носили бороду и усы, когда в Европе и Америке уже брились. Трудновато было не только с модной одеждой, но и вообще с одеждой. Поэтому у Пепеляева не застёгивался на животе сюртук, у Ключникова же рукава были не по фигуре. А кучи мусора возникли потому, что во время Гражданской войны городское хозяйство по обе стороны фронта пришло в упадок. Позднее эти кучи превратились в горы.

Нокс не рвался командовать. Он выбрал для себя очень важную отрасль (снабжение) и делал это дело добросовестно и энергично. Ездил с Колчаком на фронт, чтобы самому увидеть, в чём нуждаются солдаты. Было известно, что за спиной Нокса стоит британский военный министр У. Черчилль, который действительно хочет победы белых.

Жанен, как писали знавшие его люди, был очень честолюбив, хотел оставить по себе «память в истории». Он был явно и глубоко разочарован, когда ему отказали в верховном командовании. Стал говорить, что русские не любят и не ценят иностранцев, ссылался на пример М. Б. Барклая де Толли, намекая, что и его, Жанена, стратегический талант остался невостребованным на сибирских просторах – и всё из-за упрямства этого бешеного адмирала.[1027]

И, наконец, ещё одно отличие. Нокс мог вспыхнуть и разразиться праведным гневом. Однажды, узнав, что большая партия поставленного им обмундирования застряла на складах и попала к красным, он потребовал себе орден Красного Знамени. В Омске оценили горький юмор английского генерала. К тому же он потом успокоился и вновь взялся за дело. На войне как на войне – бывало, и белые захватывали у красных обозы с очень нужными вещами.

Жанен никогда не выходил из себя, не кричал. Поначалу он нравился многим – весёлый, обходительный. Но вскоре от него в Омске как-то отшатнулись, словно предвидели, как он потом раскроется.[1028]

* * *

Кризис болезни пришёлся на третью декаду декабря. В эти дни Колчак почти не вставал и с трудом говорил. В Омске ходили разные слухи, в том числе и о возможной смене верховного правителя.

В эти дни у Колчака бывали только Д. А. Лебедев, управляющий делами Г. Г. Тельберг и И. И. Сукин – молодой человек, бывший секретарь российского посольства в Вашингтоне, быстро вошедший в доверие к Адмиралу. Больше никого Колчак не принимал. Исключение было сделано только для делегации Омского блока, в состав которой входили и социалисты. Колчак заставил себя одеться, вышел и, едва держась на ногах, молча выслушал их приветственную речь.[1029]

Вновь возникшее в Омске неустойчивое положение было использовано большевистским подпольем для начала восстания, которое, как предполагалось, должно было перерасти в общесибирское. Восстание давно и тщательно готовилось. Планировалось захватить резиденцию верховного правителя, комендатуру и Главный штаб, а также телеграф, радиостанцию, вокзал, склады с оружием, тюрьму, где было много большевиков и других политзаключённых, и лагерь, в котором содержались пленные красноармейцы и венгры. На узловой станции Куломзино (по ту сторону Иртыша) намечалось разоружить чехословацкий эшелон, взять под свой контроль мост через Иртыш и отрезать Омск от фронта.[1030]

21 декабря, накануне восстания, военная контрразведка арестовала группу втянутых в заговор рабочих и захватила явочную квартиру со складом оружия. Никто из руководи телей в руки контрразведки не попал, но они всё же дали от бой. По каким-то причинам некоторые отряды несвоевре менно получили приказ об отмене восстания, а другие (в Куломзине) вовсе не получили.

В ночь на 22 декабря взбунтовались две роты омского гарнизона. Повстанцы захватили тюрьму и объявили, что все политические свободны. Большевики тотчас примкнули к восставшим, а эсеры и меньшевики заколебались. Но освободители дали понять, что свобода – дар бесценный, которым нельзя не воспользоваться. Волей-неволей арестанты должны были покинуть тёплую тюрьму и идти ночью на мороз.

Восстание в Омске закончилось неудачной атакой на лагерь военнопленных. Утром правительственные войска заняли тюрьму.

Но за рекой, в Куломзине, события развернулись по-иному. Отступившие из Омска повстанцы и местные рабочие дружины разоружили железнодорожную милицию, заняли станцию, депо и посёлок. Утром из города в Куломзино были двинуты войска с пулемётами и артиллерией. Повстанцы отчаянно сопротивлялись, но, не имея артиллерии, долго продержаться не смогли. Их окружили и загнали в депо, где им пришлось сложить оружие. К вечеру мятеж был подавлен.